Александр Бушков - Крючок для пираньи
Сначала они остановили холуя в белом пиджаке и при бабочке, деловито тащившего в чью-то каюту поднос, щедро уставленный бутылками. Как и рассчитывали, в лицо он их не знал, а некой расхристанности иностранных фланеров вряд ли стал бы удивляться. Вальяжно, глядя поверх головы и небрежно цедя слова в лучшей манере скучающих плейбоев, поинтересовались диспозицией всех здешних увеселительных мест.
Выбрали небольшой бар, зашли с небрежным видом завсегдатаев. Народу было немного, и все, кто здесь сидел, на первый взгляд показались иностранцами — никто не гасил окурков в салате, не приставал к чужим девочкам и не устилал стойку купюрами, а музыка играла тихо, создавая уютный фон.
Когда подошли к стойке, Мазур с ходу обратил внимание, что респектабельный бармен в белейшей рубашке с красной в белый горошек бабочке уставился на что-то за их спинами. Присев на высокий табурет, повернул слегка голову — точно, в дверях маячил хвост.
Кацуба не без некоторого форса выложил на стойку сотенную, которая после купания в морской воде и сушки несколько потеряла светский облик, но законным платежным средством безусловно оставалась. Задумчиво протянул, созерцая разнокалиберные бутылки:
— Чего бы я для начала выпил…
Бармен протянул руку жестом пианиста, опускающего пальцы на клавиши, щелчком сбил купюру на пол и, не повышая голоса, посоветовал:
— Одеколона выпей, если такая охота.
Кацуба не спеша нагнулся, поднял деньги, выпрямился и недобрым тоном поинтересовался:
— Вы что, мон шер, белены объелись?
— Ты что, подтирался денежкой? — спросил ничуть не обескураженный бармен. — У нас такие портянки не ходят…
— А что же у вас ходит? — не теряя присутствия духа, спросил Кацуба.
— Не твое собачье дело.
— Я бы вас попросил, ангел мой…
— Мандавошку попроси с твоих яиц спрыгнуть, — отрезал бармен.
«Секьюрити» заинтересованно приблизился. Бармен стоял, с каменным лицом скрестив руки на груди. Все было готово для нехитрой пьески под тривиальным названием «Скандал в общественном месте». От ближайших столиков на них уже украдкой посматривали, заметив некую несообразность происходящего.
— И милиционер на борту, поди, есть? — спросил Кацуба.
— А как же, — заверил бармен.
Майор невозмутимо слез с высокого табурета, кивнул Мазуру:
— Пойдем дальше…
И замер, как унюхавший куропатку пойнтер. Объектом его интереса могла быть только подошедшая к стойке пара, говорившая на незнакомом Мазуру языке, вполне способном оказаться испанским или итальянским, — романская группа безусловно прослеживалась. Дама откровенно таращилась на обоих жертв кораблекрушения, а кавалер, пониже ее росточком и пощуплее, смотрел без всякого интереса, с уныло-отрешенным видом мужа-подкаблучника.
Кацуба вдруг широко улыбнулся, что-то спросил на том же, насколько мог определить Мазур, языке. Сделав большие глаза, дама охотно ответила. Разговор завязался незаметно. Оказавшись не у дел, Мазур торчал рядом — заметив, что охранник нелепо затоптался поодаль.
Майор разливался соловьем. Можно было подумать, что вдруг встретились старые добрые знакомые, ужасно обрадовавшиеся друг другу. Дама тараторила, улыбалась, обстреливала взглядами то Кацубу, то Мазура, а усатый и лысый кавалер был прямо-таки зеркальным отражением выведенного из игры Мазура — разве что понимал, о чем идет речь, даже вставил пару реплик, но тут же умолк, не пытаясь соперничать с красноречием дамы.
— Пошли, — сказал Кацуба, широким жестом указывая даме на свободный столик. — Приятно быть популярным. Сеньора видела, как нас поднимали на борт, ужасно заинтересовалась, приглашает выпить, что бог пошлет. Халява, плиз!
— Она не из Бразилии, раз сеньора? — негромко спросил Мазур, лавируя следом за ними меж столиками. — Где в лесах много диких обезьян?
— Да нет, из других мест. Где мне бывать доводилось. Если поговорить подольше, вполне могут отыскаться общие знакомые, но лучше не пробовать, меня в тех местах мертвым считают, не годится людей разубеждать…
Усатый остался у стойки, вдумчиво давая инструкции мгновенно преобразившемуся бармену. Охранник, столкнувшись со столь непредвиденным оборотом дела, убрался в коридор, временами видно было, как он там прохаживается с терпением цепного пса.
— Прошу любить и жаловать, — сказал Кацуба, когда уселись за столик. — Донья Эстебания, по нашему, пожалуй, Степанида. Этот сморчок не муж, как я сначала полагал, а управляющий. Затюкан качественно — бабенка, сам видишь, и в горящий вигвам войдет, а уж глянет — как долларом ударит…
Бойкая бабенка вовсю улыбалась Мазуру — определенно лет на несколько постарше его, но симпатичная, ухоженная, щедрых форм, к тому же обильно украшенная радужно сверкающими камушками и золотишком тонкой работы.
— В Европе скучно, а в «загадочной Азии» еще скучнее, — лихо переводил Кацуба. — Вот наша Степанида и отправилась взглянуть на загадочную Сибирь, где белые медведи с утра чавкают зазевавшихся аборигенов. Конечно, несколько разочарована: города самые обыкновенные, а медведя видела одного, и то в зоопарке. А вот мужики, говорит, авантажные…
Бабьим чутьем догадавшись, о чем идет речь, донья Степанида улыбнулась Мазуру так, что ясно было без всякого перевода.
Вернулся печальный управляющий, уткнулся в свой бокал и отрешился от всего сущего. Официантка, возникшая, как из-под земли, оборудовала стол так, что Мазур поневоле повеселел.
— Очень она печалится, что ты лишен возможности принять участие в беседе, — сказал Кацуба. — Погоди-ка…
Он коротко сказал что-то, донья Эстебания просияла и сообщила Мазуру на неплохом английском:
— Мигелю следовало бы раньше подумать… — она кивнула на Кацубу. — Как вам удалось выжить в таком холодном море? Это же Северный полюс…
— Ну, не совсем, — сказал Мазур, светски улыбаясь. — До полюса далековато.
— Правда? И корабль туда не пойдет?
— Боюсь, что нет. Туда добираться нужно на ледоколе…
Она отпустила какую-то сочную фразу на испанском, глянула, на управляющего так, что бедняга съежился, беззаботно пояснила Мазуру:
— Хесус опять напутал. Я ему велела подобрать туристский рейс, который непременно проходит мимо Северного полюса, а его, недотепу, надо полагать, снова обманули… — и одарила Мазура горячим взглядом. — Признаться, я не разочарована… Пожалуй, Хесуса выгонять не стану. Я его сто лет собираюсь выгнать, но вечно возникают преграды, сеньоры: эти наши патриархальные нравы, традиции, он, изволите ли видеть, — сын сестры двоюродного брата кормилицы моего дедушки… или двоюродный брат кормилицы дворецкого моей бабушки, я уже не помню, но по меркам Санта-Кроче это все равно, что член семьи, придется терпеть, пока он меня не вгонит окончательно в гроб. Сейчас я его отправлю дать разнос этому болвану за стойкой — я же видела, как он с вами обошелся… Безобразие, так поступать с людьми, перенесшими ужасное крушение…
— Не стоит, право, — сказал Мазур. — Его не перевоспитаешь…
— Думаете? Ну хорошо, пусть Хесус сидит, нагоняя тоску… Вы добрый человек, команданте, в точности как мой второй муж, — бедняга так долго собирался пристрелить чертова дона Хосе, что тот успел опомниться и пристрелил его самого. Правда, потом пристрелили и оборотистого дона Хосе, но я-то все равно осталась вдовой…
— Что, у них и вправду так весело? — спросил Мазур.
— Будь уверен, — кивнул Кацуба. — Веселая страна, у каждого провинциального барончика своя гвардия, и бывает жарковато… В столице, конечно, жизнь течет относительно благолепно, но в глуши нравы ничуть не уступают нашим нынешним…
— А почему она меня называет «команданте»?
— Мигель мне сказал, кто вы такие, — тут же вмешалась донья Эстебания, уловив знакомое слово. — Команданте — у нас примерно то же, что и полковник, сеньор Влад. У нас в роду масса команданте, мой третий муж тоже был команданте, но ненастоящий, его так звали из вежливости, из-за… как это? Места в обществе.
— Положения?
— О, вот именно. Правда, это положение главным образом было достигнуто благодаря моим поместьям, и когда этот индюк стал себя вести вовсе уж несносно, пришлось выгнать…
— Надеюсь, он при этом остался жив? — спросил Мазур.
— Сеньор Влад, я бедная слабая женщина… — послав ему кокетливый взгляд, притворно оскорбилась донья Эстебания. — Конечно, когда он при расставании назвал меня вовсе уж непотребными словами, я схватила со стены винчестер, но он все равно был не заряжен, да и стрелять я не умею, так что Хесус совершенно напрасно прятался под стол… В наших местах одинокой беззащитной женщине очень трудно жить, сеньоры, вокруг так и вьются всякие авантюристы и охотники за деньгами, да и в Европе не лучше. В Ницце мою бабушку обчистил до нитки один прохвост, в буквальном смысле, я имею в виду: когда он тихонечко смылся на рассвете из отеля, прихватил с собой не только ценности, но и ее парижские платья… И все равно бабушка вспоминала о нем не без печали в глазах. Надо полагать, обаятелен был, подлец… Между прочим, он напортил только самому себе. Бабушка совсем было собралась за него замуж, а объявить ему об этом хотела в то самое утро, когда он предпочел завершить их бурный роман невыносимо вульгарно… Тысяча извинений, сеньоры, но даже среди офицеров попадаются прохвосты — мой родной дядя был гвардейским капитаном, и все равно получился сущий позор семьи, когда он не просто сбежал с женой командира, но еще и выгреб все из полковой кассы… Говорят, он потом служил в Коминтерне, наврал, что бедняк в десятом поколении, но ваш хефе Сталин все равно его расстрелял вместе с остальным Коминтерном… К чему я клоню, сеньоры? Я хочу сказать, что ваше неожиданное появление при столь романтических обстоятельствах ни в коей степени не позволяет заподозрить в вас банальных пароходных аферистов…
