Андрей Буровский - Правда о допетровской Руси. «Золотой век» Русского государства
Несколько раз все висело на волоске, и можно было обойтись без пролития крови. И когда на крыльцо вывели обоих царевичей, вернее, вывели Ивана, а маленького Петра мать держала на руках, несколько стрельцов подставили лестницу, влезли на крыльцо и спросили Ивана: правда ли он царевич Иван и кто его убивал? Царевич ответил этим преданным династии, верным присяге, но не очень умным стрельцам, что он и правда Иван-царевич, что его «никто не изводит» и жаловаться ему не на кого.
Стрельцы смутились, и становилось совершенно неясно: что же им теперь делать? Ведь слух, под предлогом которого их бросили на Кремль, оказался полной чепухой…
А тут еще выходит к ним боярин Артамон Матвеев — высокий, красивый старик, глубокоуважаемый всеми сословиями. Тихо, ласково начинает он уговаривать стрельцов: мол, вы же, стрельцы, всегда сами подавляли бунты, так чего вы теперь бунтуете?! Давайте говорить по-хорошему, не уничтожайте свои старые заслуги! Хованский тщетно пытался бросить стрельцов на Матвеева; стрельцы даже просили его заступиться за них, невольных бунтовщиков, перед царем. Все еще могло кончиться, как в 1648 году, но, по общему мнению, сыграл страшную роль Михаил Долгорукий.
Когда уже другие успокоили толпу, Михайле вздумалось разыграть перед стрельцами начальника, и он набросился на них с бранью и криками. Махал плетью, ругал «по-черному», требовал немедленно вернуться в свои слободы под угрозой казни. «А ты с колокольни не летал?! А это ты видел?!» — закричали стрельцы в ответ, показывая Михайле бердыши. Долгорукого схватили, сбросили на подставленные копья, изрубили бердышами в мелкие куски.
Тогда, после пролития первой крови, агенты Милославских бросились на Матвеева, тоже скинули его на подставленные копья. По легенде, Наталья Кирилловна вцепилась в Матвеева и голосила, не желая отдавать стрельцам, а маленький Петр вцепился в бороду Артамону Сергеевичу. Стрельцы рванули, тело боярина полетело вниз, на острия копий, а в ручке десятилетнего Петра остались клочья сивой бороды Матвеева.
Все дальнейшее показывает: началась кровавая неразбериха, в которой главную скрипку играли вовсе не агенты Милославских (вряд ли их было больше нескольких десятков) и не основная масса стрельцов, смущенных слухами и стремившихся, в конце концов, «отправить службу», как уж они ее понимали. Тут началось время мародеров, время тех неполноценных личностей, которые есть в любой среде, но которые в обычное время малозаметны; их время приходит, когда надо «бить и спасать».
Именно тогда, 15 мая 1682 года, убит был вслед за Матвеевым князь Григорий Григорьевич Ромодановский, не числившийся ни в каких списках «изменников», то есть попросту врагов Милославских. Но зато этот умный и спесивый человек раздражал плохих солдат своей требовательностью, строгостью, порой — ненужной жесткостью и высокомерием. И это была не единственная жертва такого рода — всего за 15–17 мая истреблено было до сотни человек, из которых от силы треть были те, до кого сами добрались или на кого указали агенты Милославских. В основном это были люди, по какой-то причине неугодные стрельцам… вернее, какой-то части стрельцов.
Стольника Федора Петровича Салтыкова приняли за Афанасия Нарышкина, убили его, а потом опознали и отвезли труп отцу, боярину Петру Михайловичу Салтыкову, с извинениями. Тот со словами «Божья воля!» велел угостить убийц сына вином и пивом.
Так же точно приехали они и к восьмидесятилетнему князю Долгорукому, отцу Михайлы: просили прощения, что не удержались, убили. Старик выслушал их спокойно и тоже угостил вином и пивом. Но когда стрельцы вышли, а на труп Михайлы с воем упала вдова, старик, большак рода Долгоруких, произнес: «Не плачь! Щуку-то они съели, да зубы остались, недолго им побунтовать, скоро будут висеть на зубцах по стенам Белого и Земляного города». Холоп слышал это и побежал за стрельцами, рассказал, что старик грозится, пугает стрельцов последствиями бунта. Возмущенные представители трудового народа вернулись и свершили революционное правосудие — убили 80-летнего Долгорукого, рассекли труп на части, выбросили за ворота в навозную кучу.
Среди убитых был и Даниил фон-Гаден, врач покойного Федора Алексеевича, обвиненный в отравлении царя. Узнав, кто его ищет и зачем, он двое суток прятался в Марьиной Роще, переодетый в нищенское платье, но потом пошел снова в Немецкую слободу — надеялся у знакомых взять чего-нибудь поесть. Москва с ее населением тысяч в 80 человек была, по сути, маленьким городком; на улице врача опознали, привели во дворец; и как ни клялись царевны, как ни уверяли, что Даниил фон-Гаден не повинен ни в чем, потащили в Константиновский застенок — пытать. Стрельцы орали, что у него в доме нашли сушеных змей и «черные книги». Фон-Гаден, не выдержав пыток, наговорил самых невероятных вещей и просил дать ему три дня сроку; мол, тогда он покажет тех, кто виновен куда больше него самого.
«Долго ждать!» — кричал революционный народ, после чего потащил за ноги фон-Гадена на Красную площадь и там изрубил на части. А запись пыточных речей фон-Гадена изорвали в куски, и, что наплел несчастный доктор, мы знаем только из показаний самих стрельцов.
Пытали и Ивана Кирилловича Нарышкина: пусть сознается, что хотел отравить Ивана! Признание Нарышкина оправдало бы бунтовщиков… хотя бы в какой-то степени, но оправдало бы. Нарышкин не сказал им ни слова и, по одним данным, умер под пытками, а по другим, его выволокли на Красную площадь и изрубили в куски еще живого.
Впрочем, меня не очень удивляет поведение стрельцов… точнее говоря, не лучшей их части. Удивляет готовность иных современных людей оправдывать такого рода преступления под предлогом то классовой борьбы, то «страданий трудового народа».
19 мая было приказано по всему государству собирать деньги и брать посуду серебряную, делать монеты — откупаться от стрельцов, которые требовали выплаты всех долгов правительства с 1646 года, всего 240 тысяч рублей.
20 мая — новое требование стрельцов: сослать почти 20 человек, все врагов Милославских (это понятно, чьи происки).
Не забудем при этом, что Петр был возведен на престол совершенно незаконно, без воли Земского собора.
23 мая собрали хоть какой-никакой Земский собор; какой-никакой, потому что в нем участвовали только москвичи, «земля» царя не выбирала. Собор сделал царями обоих царевичей, и Петра, и Ивана. Правда, Ивана, как старшего, назвали «первым царем», а младшего, Петра, — вторым.
Стрельцы продолжали каждый день являться в Кремль, каждый день два полка по очереди кормили обедом. Царевна Софья, в отличие от всех остальных членов царской семьи, не пряталась от стрельцов, а решала текущие проблемы и пыталась выйти из положения: искала деньги, чтобы от них откупиться, принимала челобитные, дала почетное звание «надворной пехоты» и дала в командиры князя Хованского. Естественным образом она и стала тем правительством, которое реально что-то значит для всех и к которому обращаются за решением сложных вопросов.
29 мая стрельцы заявляют, что из-за малолетства обоих царевичей нужно сделать Софью правительницей.
Если Софья даже и несет полную ответственность за происшедшее (что сомнительно), то все желаемое она уже получила: Нарышкины рассеяны и частично истреблены, она — правительница, главнее братьев. Но стрельцы, сделав свое дело, не захотели уйти.
Стрельцы как захватили Москву в мае, так и не собирались из нее так просто уходить. Вооруженные среди безоружных, они вроде бы владели городом, и бояре, и горожане их боялись; но сколько это может продолжаться?! Стрельцы сами боялись горожан, и тем более всей Руси, земли. Ведь рано или поздно, предстояло ответить за преступления 15–17 мая. Стрельцы нуждались в оправдании, и правительство, чтобы их успокоить, поставило на Красной площади столб с памятной запиской, как правильно стрельцы восстали и какие страшные негодяи были все, кого они убили в три страшные майские дня.
Некоторым бунтовщикам, самым отчаянным и злым, уже было и некуда деваться — слишком уж они оказались запачканы человеческой кровью. В этих кругах вырабатывались неопределенные, призрачные, но все же планы — истребить семью царя, часть знати, сделать царем Ивана Андреевича Хованского… Так сказать, идти до самого конца.
Все лето буянили стрельцы в Москве, и все яснее, помимо схватки Милославских и Нарышкиных, просматривалось действие еще одной силы, еще один общественный интерес. Это был интерес старомосковской знати, по большей части людей малоспособных и малоподвижных: ведь все представители древних родов уже сделали карьеру и совершенно не нуждались в прикрытии со стороны местничества или других пережитков. Князь Голицын сам предложил упразднить местничество, но князь Голицын был умница и талантливый человек, а ведь были еще и князь Лыков, и князь Буйносов, которые сами по себе решительно ничего не значили и никому не были нужны. Приспособиться к любому социальному строю, сделать карьеру при любых условиях (в том числе на условиях, на которых когда-то выдвинулись их предки) было для них непосильно — слишком они были жалкие, выродившиеся… никакие. Для них любые перемены, в чем бы они ни состояли, значили одно — конец их положению в обществе. По моим наблюдениям, все консервативные революции в обществе делаются именно таким контингентом — не просто представителями «имущих классов», а как раз теми их представителями, которые уже ни на что не способны и у которых нет другого выхода, как цепляться за старое.
