Журнал Знамя - Знамя Журнал 7 (2008)
После таких слов настроение у Ионы поднялось на высоту.
Сели, Иона заказал блюда, выпивку, фрукты. Как положено.
Разговорились. Казьмин пил мало, в основном ел.
Рассказал, что освободился из Онеглага в Архангельской области.
Иона пропустил мимо ушей, не стал расспрашивать.
Заговорил о своем:
- Я вот только что с работы уволился. Здесь, в “Национале”, работал. В гардеробе. Хорошая работа.
- А почему же уволились?
- По собственному желанию, - Иона выпил сразу три рюмки водки и теперь говорил свободно, - мне как-то неудобно стало. Отчего, почему, не понимаю. Ничего плохого не сделал. А неудобно. Думаю теперь переменить свою жизнь.
Казьмин кивнул:
- Правильно. Если решили, надо менять. Вы человек молодой, крепкий. Жизни ого-го как много, ее сколько хочешь - столько и меняй! Вот мне под пятьдесят, а я только начинаю жить.
Иона налил водку и предложил тост за новую жизнь. Выпили.
Казьмин говорит:
- Между прочим, вы не бойтесь, что вам неудобно. Вы по мягкости характера так выражаетесь - “неудобно”.
- Ну, стыдно, что ли. Только если на пустом месте - так это разве стыд?
- А откуда вы знаете, что на пустом? Вот вы и слово подобрать не можете, а рассуждаете. Не обижайтесь. Я для себя давно слово подобрал. Если бы не стыд - я бы уже на том свете был. Нас кормили совсем плохо. А работать, сами понимаете, велят за десятерых. Ну, конечно, умирали люди: и кто вкалывал, и кто филонил - по состоянию здоровья. Между прочим, рекордистов хоронили в белье. Остальных - без всего. Было такое распоряжение. Кто рекордист, тому премблюдо - котлеты с макаронами. Я вам точно скажу: премблюдо, как добавка к жизни, очень важно и отлично. Но главное - я рекордистом стал из-за подштанников. Чтобы похоронили в белье. Голому лежать стыдно. Ну вот - живой. Выпьем за все за это!
Иона поднял свою рюмку и чокнулся с Казьминым.
Выпили.
Принесли котлеты по-киевски. Иона с размаху ткнул вилкой в самую середину - фонтаном брызнуло масло - прямо на костюм. Казьмин присыпал солью и заверил, что следа не останется.
Ночевать поехали к Ионе. Казьмин улегся под роялем. Утром, когда Иона еще спал, Казьмин ушел в неизвестном направлении.
Ну, так. А жить надо.
Прошло с момента увольнения месяца три, а Иона почти каждый день ходил к “Националю” - вроде инкогнито. Полюбуется зданием, обойдет кругом. И так далее. Скучал без любимой работы и коллектива.
Ходил-ходил и решил предпринять что-нибудь бесповоротное.
Первым делом зашел к Айрапетову. Как-то так получилось, что за время с момента увольнения Иона с Айрапетовым не сказал и двух слов. А тут нанес визит.
Айрапетов обрадовался:
- Ну, наконец-то. А то в одной квартире живем - и ни гу-гу.
- Я зашел спасибо сказать и за все поблагодарить. И с просьбой тоже: я на долгое время уеду, так вы присмотрите за комнатой. Я оставлю деньги для квартплаты. Не трудно?
Айрапетов заверил, что не трудно. Конечно, тактично спросил, куда Иона уезжает. Иона отговорился, что это неважно. Мол, даст о себе знать.
Айрапетов насторожился и шепотом рассказал, что Пичхадзе уволили, вроде по поводу наступления пенсионного возраста, но на самом деле - никто не уверен. Так не связано ли поведение Ионы с этим?
Иона удивился:
- Я сам по себе. Про Пичхадзе ничего не знаю. А что люди говорят?
- Люди считают, что дело темное. Компетентные органы из отдела кадров многих вызывали, расспрашивали насчет Пичхадзе и его поведения.
- И вас вызывали? - Иона, конечно, лишнее спросил.
- Нет, меня не вызывали, - очень твердо ответил Айрапетов.
Потом Иона отправился к Конникову. Сказать “прощай” и все другое, что теперь о нем думает в связи с появлением Казьмина.
Выбрал время попозже, чтобы застать наверняка.
Конников пил.
Пригласил Иону к столу как ни в чем ни бывало:
- Присаживайся. У меня праздник. Ангелина меня бросила навсегда. Заперлась в своей комнате. Жить-то в другом месте все равно негде - вернется. Как дела, Ёнька? Чего невеселый?
Иона начал говорить по плану, не присаживаясь:
- Я, Василий Степанович, зашел всего на минутку. Сказать, во-первых, за все хорошее вам спасибо, а во-вторых, зачем вы такое с Казьминым устроили, что он ко мне как к вору явился и с ваших слов стал требовать свое имущество?
Конников аккуратно отставил рюмку:
- Минуточку, Ёня! А что я должен был сказать? Я между прочим, вообще мог сказать, что рояль тогда же забрали кому надо и куда надо. И концов бы Казьмин твой не нашел. А я ему по-хорошему: дал твой адрес и прекрасно тебя аттестовал. Ну, для успокоения положения добавил уверенности, что рояль может снова ему перейти. Мне же с первого взгляда было понятно - некуда ему этот рояль тащить. Пустой номер! А человеку приятно иметь саму возможность. Я дал человеку надежду. А тебе жалко, что ли?
Иона обиделся, но промолчал - понимал, что возразить Конникову нечего:
- Мне ничего не жалко, Василий Степанович. Я вообще пришел попрощаться с вами на неопределенное время.
- Погоди-погоди. Ты по оргнабору, что ли? На целину? Ой, молодец! Вообще у тебя шило в жопе, ты по натуре и по характеру на месте не сидишь. А там себе биографию сделаешь! Ой, какой же ты хитрый, Ёнька! Честно признайся, как друг, от кого бежишь? Опять с бабой не поладил?
Иона промолчал. Но Конников на ответ и не рассчитывал, он будто протрезвел от соображения хорошей комбинации:
- А комната пустая остается? Я туда жильца найду, с участковым договорюсь. Мне капельку, и тебе хороший доход. По рукам?
- Ну, я еще точно не уверен, когда отбываю.
Больше ни с кем прощаться Иона не запланировал.
Слово “оргнабор” взял себе на личное вооружение - соседям так и сказал, и вскоре выехал с Киевского вокзала в город Чернигов.
Когда еще думал, куда ехать, сразу решил, что Хмельника нет.
Оставался Чернигов.
Полюбовался вокзалом - пленные немцы отстроили целый дворец с башенками. Он таких - разного меньшего размера, правда, насмотрелся за дорогу.
Дальше отправился на Троицкую, как двенадцать лет назад, только теперь был конец апреля, а тогда июль. Иона специально отметил, как много зависит от времени года: если бы тогда его не сморила жара, может, вся судьба пошла по-другому.
Город сильно поменялся. Вокруг местной Красной площади - дома, похожие на вокзальный дворец. Тоже, значит, вроде немецкие. Потом - за Валом, к Лисковице, - старые, без изменений. Улицу Тихую Иона прошел крадучись, тем более что был вечер. Не то чтобы опасался знакомых - его бы никто теперь и не узнал, - а просто хотелось самостоятельности до поры до времени. Взошел на Троицкую. За новыми деревьями и кустами не сразу разобрался, где Коцюбинский.
В оградке памятника посидел, посмотрел на город с огоньками.
В итоге получалось что? В итоге получалось то, что надо идти обратно на вокзал и брать билет куда-нибудь. Другого выхода Иона не видел. Поддался минутной слабости духа - и вот кроме окружающей красоты никакого результата и облегчения по существу.
Поплелся к центру, к Красной площади, поспрашивал, где можно переночевать в гостинице - посоветовали новенькую “Деснянскую”, рядом с кинотеатром имени Щорса, на самой площади. А напротив - то самое здание, перед которым Иона стоял давным-давно и зачитывал мемориальную доску писателя Коцюбинского.
Так что все одно к одному.
Рано утром, часов в шесть, решительно встал и пошел по направлению Фридки.
Дом Герцыка стоял на месте. Крыша новая, забор крепкий, калитка пригнана и, видно, изнутри на хорошем замке.
Иона постучал в окно.
Фридка совсем не изменилась, только сильно раздалась, особенно в груди. Встретила Иону слезами, аж взахлеб.
Самуил умер от последствий ран три года тому. Дети - семеро - слава Богу, здоровы.
Говорили во дворе, чтобы не разбудить детей.
Фридка стояла в одной рубашке. Иона дал ей свой макинтош, но она его так и не накинула на плечи: говорила, говорила шепотом:
- Я зараз детей потихоньку подниму, им же ш все одно вставать, тогда в дом пойдем. Ты хвилиночку постой.
Дети смотрели на Иону с интересом. Но, так как он явился без гостинца, потеряли интерес, и каждый занялся своим делом, в основном пререканиями с матерью: кому идти за водой на колонку.
Иона сидел на стуле в углу. Дети как-то вдруг все хором ушли - старшие в школу, младшие - в детский сад.
- Очень самостоятельные, - похвалил Иона.
Фридка и Самуил по обычаю подобрали имена своих мертвых родственников, так что теперь так: первая - Лея - в честь Фридкиной мамы, потом - Тойбеле-Таня - в честь Фридкиной сестрички, средние - Моисей - в честь отца Ионы, Гриша, Миша и Башева - в честь сыночков и доченьки Суни, а младший - Герц - в честь Герцыка.
Когда Фридка рассказывала об этом, она особенно радовалась, а сокрушалась только про одно:
