Н. Денисов - Огненный крест

Во время революции эту книгу кадеты утопили в Амуре...

Вспоминаются балы в корпусе, когда было много гостей: генералов, офицеров с женами, бывших воспитанников, юных гимназисток. Корпус украшался коврами из офицерских квартир, цветами, даже пальмами, привозимыми откуда-то. Играл оркестр одного из стрелковых полков, расквартированный в Хабаровске.

Заветным местом кадет старших классов был городской парк с танцплощадкой, уединенными аллеями, где мы гуляли и шептались с гимназистками. Был в городском саду памятник графу Муравьеву-Амурскому. Сколько он слышал наших пылких признаний девушкам! В ту пору я писал:

Скажи нам, Муравьев-Амурский,Скажи по правде, сколько разПодслушивал в аллее узкойТы объясненья? Видно, в часИх было столько, что, несчастный,Ты их не в силах сосчитать,Что невозможно той ужаснойИ цифры даже написать!

Большевики сломали этот памятник. Теперь на постаменте памятника генерал-губернатору поставлена ужасная скульптура товарища Ленина...

В старших классах мы, а это я, Сеня Боголюбов и Борис Курбатов, начали печатать на самодельном шапирографе свой кадетский журнал «Час досуга». Сделали три выпуска и поняли, что журнал отнимает у нас много времени, передали его шестому классу. В седьмом же приходилось сдавать много письменных работ, заниматься строевой подготовкой, изучением оружия, уставов. Готовились в «портупеи», то есть в офицерские училища.

Окончил я корпус третьим, имея в среднем 10.6 баллов. И заявил о своем намерении идти в Николаевское кавалерийское училище. Меня отговаривали, мол, твой дед – ученый артиллерист, ты умный мальчик, а в кавалерии... «служат дураки». И я сдался. Но в 1909 году все же перевелся в «дураки».

...И в училищах, и будучи офицерами, мы всегда вспоминали свои кадетские годы.

...Теперь, когда прошли десятилетия, когда всё дорогое нашему сердцу поругано и уничтожено, когда вянут надежды – увидеть воскресшую Россию, кадетские годы блестят яркой звездочкой среди настоящей тьмы».

Четыре русские княжны

Августейшим дочерям Государя

От рук проклятых и ужасныхПогибнуть были вы должны –Четыре девушки прекрасных,Четыре русские княжны.Одна была вина за вами,Любовью к Родине горя,Её вы были дочерями,Как дщери русского царя.Ваш взгляд – молитвенно-лучистый,Последний в жизни взгляд очей,Сказал, что вы душою чисты, –Простить сумели палачей.Последний вздох. Утихли слёзы.Исчезла жизни суета...Четыре царственные розыПрошли чрез райские врата.

Последний привет

Не ликуйте, враги, что меня больше нет,Знаю я – вы меня не любили.Вам мила была ночь, я стоял за рассвет,Хоть и видел, что вы победили.Но я верил, что ваша эпоха пройдёт,Канут в вечность лжи вашей успехи,Солнце красное снова над Русью взойдёт,Будет правда сиять без помехи.Не печальтесь, друзья! Это общий удел...Помолившись, сверитесь на тризну,Да припомните то, что баян вам пропел,Вспоминая Царя и Отчизну.Что же делать, друзья? Жизнь уж так создана,Что душа только жить будет вечно.Поднимите повыше бокалы вина –Всем вам счастья желаю сердечно!А когда над родимой заблещет рассветИ взовьётся Орёл наш Державный,Передайте баяна последний приветНа просторы Руси православной.

«Поднимите повыше бокалы вина...»

Вот и эту главу приходится завершать на грустной ноте.

Так уж вышло негаданно, что последнее стихотворение самого старейшего поэта из зарубежных кадет заканчивалось призывом к «тризне», «последним приветом» уходящего в лучшие миры поколения, которому нет смены в мире земном, в мире русском зарубежном. В том мире, что основан «первой волной» русского исхода из России. И все ближе, ближе день и час, когда, как написал однажды, пророчествуя, другой поэт – Константин Бертье де ла Гард, «пред Императором предстанет последний строй его кадет»...

Последний строй. Он уже явственно просматривается, как не крепки еще эти постаревшие мальчики-кадеты, как ни тщусь я выдавать комплименты их бодрости, их крепости, их боевому задору и патриотическому настрою...

И слава Господи, пока еще не на «тризну» собрались мы в очередной раз за гостеприимным столом в «кинте» Георгия Григорьевича Волкова. Опять потекла очередная дружеская встреча венесульских русских, в том числе и по случаю приезда меня, «гостя из России», по поводу которого, как и других гостей с Родины, чувствую, теплятся надежды о том заветном, чему отдали они, зарубежники, десятилетия трудов и устремлений: чтоб еще при жизни застать «возрождение Родины»...

За столом настоятель православного храма Святого Николая отец Павел. И это придает застолью определенную чинность, строгость. По крайней мере, в начале. Кадеты встают, привычно повторяют вслед за священником слова краткой молитвы. Улавливая её обрывки, неожиданно каменея, шепчу и я молитвенное. Неловко, наверное, кладу, «как полагается», крест на «четыре стороны», ощущая, как тяжело повинуется необходимому действу моя правая рука со сложенными в троеперстие пальцами невоцерковленного индивидуума, бывшего комсомольца...

«Поднимите повыше бокалы вина...»

О бокалах ли уж речь! Старики, сетуя на болячки (а вот бывало!), все ж таки отважно наполняют рюмки наперсточной величины «русским напитком» – водочкой, «Столичной», бутылку которой, как упоминал уже, я «добыл» (в пору горбачевской борьбы за трезвость) в московском Елисеевском гастрономе. И она, под общее одобрение, вместе с привезенной мной булкой ржаной «черняшки», водружена на дружеский волковский стол! Впрочем, этой самой «Столичной», как узнаю позднее, «завались» и в магазинах Каракаса, но тут «привет с России». И мы поднимаем тост за нашу Россию! Делаем это стоя! Как полагается здесь!

И вот, наговорясь, набеседовавшись, чуем нехватку песни, как положено в русском застолье, и вдруг возникла она над просторным вечерним столом, восхитив меня, советского гостя, нежданным в этой «белой» среде куплетом:

Путь далек у нас с тобою,Веселей, солдат, гляди.Вьется, вьется знамя полковое,Командиры впереди.Солдаты, в путь! В пу-у-уть!А для тебя, родная,Есть почта полевая...

Поёт казак Михаил Георгиевич Свистунов, книгочей и знаток советской литературы, за что некоторые здешние хранители «чистоты белой идеи» числят его в «коммунистах», поет кадет и лейтенант РОА Юрий Львович Ольховский, о коем мне потом кто- то «доложит», что он состоял в охране самого генерала Андрея Власова, поет хозяин застолья кадет Георгий Григорьевич Волков, чья семья пострадала в Югославии от коммунистических партизан Тито. Конечно, задорно и радостно подхватываю и я знакомое. И невольно – в этом южноамериканском далеке, где за стеной «кинты» фланируют смуглые мулатки в сопровождении кабальеро, проносятся шикарные авто, неистово стремятся за кем- то мотоциклы полиции, взрываются петарды жутко эмоциональных болельщиков на ближнем стадионе, где завершился футбольный матч, кричат попугаи в вольере соседнего двора, а над всем вечерним тропическим действом нависает остроконечная громада горы Авилы – мне представляется наш далёкий палаточный летний лагерь вблизи подмосковной Малаховки. И мы, элитные мат росы и старшины, прошедшие еще в допризывниках проверку на надежность, а теперь боевые стражи-охранники Главного штаба ВМФ Советского Союза, при полной выкладке, при карабинах

СКС, обливаясь соленым потом, шагаем то ль со стрельбища, то ль с тактических полевых занятий. И комвзвода, молоденький лейтенант Купреев, обмахиваясь березовой веткой, привычно, «чтоб служба медом не казалась», гаркает: «Запевай!»

Путь далек у нас с тобою...

Былое... Песня кончается. За столом – тоже. Пропеты в своем порядке все куплеты. Я не спрашиваю – откуда они знают эту «красную» песню. Так вдохновенно, не для гостя, для себя, будоража свои ощущения, известные только им, кадетам, исполнили эту песню мои белые зарубежники...

Единение наших русских душ. Неожиданное. Странное. Но единение все ж!..

Затихли вдруг в легком оцепенении. Пытливо смотрят на гостя. И друг на друга. И я продолжаю, зацепив, в приглашении поддержать, двумя перстами эту наперсточную, уже наполненную рюмку-ёмкость. Продолжаю, вразброс окинув сидящих напротив – отца Павла, хозяина стола Волкова, Ольховского с казаком Свистуновым, донским казаком: