Вадим Штепа - RUтопия
Не меньше, а по названию — просто-таки напрямую напоминает Новгород и другая югославская нация — словенцы. Новгородцы определяли свою национальную принадлежность практически идентично — «словене». Вряд ли это просто созвучие…
Наконец, еще одним историческим «зазеркальем» Новгородской республики выглядит Черногория. Когда равнинная Сербия была еще под властью турецких султанов, Черногория являла собой суверенное православное княжество, управлявшееся выборной династией Петровичей-Негушей.[76] Причем эта династия имела давние и прочные связи с другими европейскими престолами. Это в точности напоминает суверенитет Новгородской республики в те времена, когда остальные русские земли были под татарским игом.
Но Черногория выглядит «зазеркальем» не только Новгорода, но и всего Русского Севера. Черногорцы, считающие себя «большими сербами», чем жители Сербии, по своему менталитету весьма напоминают поморов, у которых похожее отношение к жителям российской «средней полосы». Более того, у них, живущих на самом Юге славянского мира, «окающий» говор, как ни странно, практически тот же, что и у поморов Севера!
Черногория — это скорее некое мистическое отражение Беловодья, уникальное символическое взаимодополнение. Неслучайно в этой стране есть город с названием Bijela Voda. Черногорцы на протяжении своей истории и «матицу-Русию» воспринимали всегда не столько как общественно-политическую реальность России, сколько как некое сакральное «северное царство», именно как Беловодье…
Россия, кстати, в лучшие времена весьма ценила любовь своих южных славянских братьев. И безо всякого позднейшего высокомерия сама училась у них. Петр I отправлял русских учеников на кораблестроительные верфи черногорского Пераста (у нас почему-то уверены, что корабельному делу Петр учился исключительно у голландцев и англичан).
Если же вернуться к вопросу о «странной» взаимосвязи Новгорода с европейскими славянами, то она не исчерпывается только южными (хотя именно в них проявляется максимально). Пражский славист Александр Исаченко выдвинул интересную гипотезу о том, что и само крещение Новгорода могло состояться совсем иным путем, нежели тот, что описан в российских учебниках:
Мы решительно ничего не знаем о христианизации Новгорода и о каналах, по которым христианство попало на восточнославянский Север. Есть основания думать, что киевский летописец, а позже и летописец новгородский имел причины политического характера не касаться этого деликатного вопроса. Из 15 восточнославянских рукописей, содержащих следы глаголицы, 13 являются новгородскими по происхождению, глаголические надписи имеются в соборе св. Софии в Новгороде. В 1 Новгородской летописи встречаются многочисленные лексические элементы, имеющие параллели в чешском и словацком языках, но неизвестные киевским авторам. Наконец, культ чешского мученика св. Вячеслава был распространен на Севере, но почти неизвестен в Киеве. Все это наводит на мысль, что Новгород получил христианство не из Византии, а с Запада — из Моравии и Богемии. Глаголица была единственным славянским алфавитом, применяемым в Моравии во время миссионерской деятельности Константина, Мефодия и их учеников.
* * *В России до 1917 года «славянская идея» воспринималась довольно специфически — не как многомерная Славянская Европа, цивилизация близких, но самобытных народов, но как некие одинаковые «ручьи», должные «слиться в русском море». С Запада им, впрочем, тоже предлагали «слиться» — только в море «римском». В этом и состояла вся разница славянофилов и западников — московский «домашний старый спор между собою», где ничуть не интересовались мнением Праги или Белграда. Была и более радикальная точка зрения — например, знаменитый философ Константин Леонтьев, автор теории «цветущей сложности», почему-то напрочь не замечал ее в многообразии европейских славянских народов, и вместо нахождения общего языка с ними предлагал русским ориентироваться на давно уже почившую идеологическую абстракцию «византизма».
Сегодня московская Россия по-видимому нашла себе новую идеологическую абстракцию — евразийство. Точнее, «нео-евразийство», проповедующее вместо реального раскрытия «цветущей сложности» евразийского континента самоцельную «борьбу с атлантизмом». Этой цели подчиняется все, и, как и в поздней Югославии, пустая идеология «братства и единства» подменяет собою реальность.
Однако нынешнее евразийство выглядит еще более пустым — именно по причине желания «объять собою всё». Оно нивелирует любые конкретные конфессиональные, этнические, индивидуальные идентичности, «геополитика» в нем фактически подминает и подменяет собой все религии и культуры, становится единственным «символом веры». Ситуацию, когда попы, муллы и раввины читают молитвы под лозунгом «Евразия превыше всего!», а трехцветный флаг поднимается под советский гимн, часто объясняют стремлением к «общенациональному примирению». Однако это совмещение разнородных начал здесь заведомо ставится на службу не их «цветущей сложности», а плоскому черно-белому геополитическому дуализму. Это постмодерн на службе у модерна. (→ 1–3) Известная апелляция к «борьбе против общего врага» неубедительна — Милошевич, Изетбегович и Туджман также пропагандистски бравировали «антизападной» риторикой, что однако не помешало им развязать в Боснии войну Alle gegen Alle.
Ставка на «объединение всех традиционалистов» под знаменем евразийства способна привести лишь к аналогичному результату на пост-российском пространстве. Вообще-то наиболее продвинутых из евразийцев это не смущает — ведь в их мифе важнее само пространство, чем народы, его населяющие, «почва превыше крови». Однако эта декларируемая «сверх-этничность» оборачивается странным предпочтением западноевропейской и исламской интеграции — при безусловном отвержении всякого «панславизма». Так, они весьма восторженно приветствовали объединение Германии, а распад Югославии не только не привлек их внимания к удивительной синхронности этих процессов, но и даже поддерживался и углублялся пропагандой различия «геополитических ориентаций» — «прогерманских», «происламских», «пророссийских» — за исключением собственно славянских интересов.
Однако и сама Россия предстает в их исторических реконструкциях также не как самостоятельная цивилизация — основное ее значение видится в том, что она стала «наследницей» Орды, и вообще «туранский элемент» описывается безусловно позитивно. Это удивительным образом напоминает концепции некоторых албанских идеологов о том, что именно албанцы в сотрудничестве с Османской империей еще в Средние века «цивилизовали» Косово и Метохию, а ничего не понимающие в геополитике сербы зачем-то препятствовали тогдашним евразийцам создать свое «большое пространство». Так что полная реализация «евразийского проекта» в РФ будет, по-видимому, больше напоминать не боснийский, а косовский вариант. Нынешняя Чечня — это еще «цветочки»…
Впрочем, на пост-советском пространстве есть уже и «ягодки». В Казахстане, где открыт Университет имени Льва Гумилева, евразийская идеология является государственной. Называть основанный купцами Гурьевыми город своим именем неполиткорректно — надо говорить «Атырау». Был еще советский Целиноград — теперь это казахская столица Астана. Яицкие казаки, жившие здесь веками, но не знавшие, что это «Северный Казахстан», теперь объявлены «сепаратистами». За 90-е годы это евразийское государство покинули миллионы славян. Но евразийцев это не волнует, они живут в каком-то другом измерении, где более реальны «геополитические тренды». Так почему бы им в реальности не совершить столь чаемый «Исход к Востоку» — переехать встречным потоком в Казахстан, возглавить этот гумилевский Университет и решать эти проблемы там? Пространство — большое, Чингисхан — национальный герой, а Назарбаев поет русские народные песни — полная евразийская идиллия! Но наверняка откажутся — ведь они хотят сделать такой «Евразией» и всю Россию. Вот только куда будет уезжать славянское население дальше?
Если новым именем России станет «Евразия», этот вопрос перестанет быть риторическим. В бывшей Югославии албанская экспансия неожиданно вновь сблизила все славянские народы — даже несмотря на их конфессиональные различия. Тем не менее, московская «патриотическая» тусовка продолжает твердить о «евразийском братстве» и об «общей борьбе с атлантизмом». Однако характерно, что сторонников подобных взглядов не найти среди тех славян, кто некогда жил в Средней Азии и на Кавказе и вынужден был оттуда бежать…
Но что же субъективно заставляет людей становиться «евразийцами», этим безликим сплавом — вместо того, чтобы быть самими собой? По-видимому, ответ лежит в области психологии — если нечего предъявить миру самобытного и уникального, остается только списывать свою творческую немощь на некоего «тотального врага», и затем видеть весь смысл своей жизни в противодействии ему. Логика реактивная и безысходная. Именно так возникают все антиутопии. Окажется ли Оруэлл, описавший войну Океании и Евразии, мрачным пророком?
