Игорь Фесуненко - По обе стороны экватора
И в конце концов мы победили. Около двух с половиной тысяч «гусанос» было уничтожено и взято в плен. И около трехсот наших товарищей пали смертью героев в этой жестокой войне. Среди них и командующий ЛКБ, знаменитый герой Сьерра Маэстры, команданте Мануэль Фахардо.
— А как сложилась ваша жизнь, Мигель, после этого?
— После разгрома бандитов я вернулся к мирной жизни и был назначен заведующим продовольственным магазином здесь, в Топес де Кольянтес. Проработал в магазине недолго: меня выдвинули на должность координатора комитетов защиты революции в Тринидадском районе. Потом направили на двухмесячные курсы партийной учебы, после чего работал в районном партийном комитете, был секретарем городского комитета в Топес де Кольянтес. Как раз в то время начали строить шоссе, которое должно было соединить наш поселок с Санта-Кларой. То самое шоссе, по которому вы сюда приехали. Ну а когда оно было открыто, я остался на должности ответственного за транспорт в Эскамбрае.
Благодарю Мигеля и приглашаю к микрофону стоящего рядом Рафаэля. Поскольку ему предстоит познакомить советских телезрителей с успехами социалистического строительства в Эскамбрае, Долина, не мудрствуя лукаво, просит нас сделать три шага влево, сам перетаскивает свою треногу в другую сторону, и после этой нехитрой махинации мы с Рафаэлем оказываемся на фоне того самого жизнерадостного и светлого здания санатория-тюрьмы-школы-гостиницы, мимо которого въезжали в Топес де Кольянтес.
— После разгрома контрреволюционных банд, — начинает свой рассказ Рафаэль, — мы начали прокладывать дороги, расширять плантации. Пожалуй, самым памятным днем в послереволюционной истории Эскамбрая стало 23 июня 1969 года, когда к нам в гости приехал Фидель и выступил перед жителями Топес де Кольянтес и окрестных поселков. «Придет день, — сказал он, — когда даже вы сами не узнаете Эскамбрай, потому что он превратится в центр прогресса и цивилизации».
В 1970 году были заложены семь новых поселков, школы, больницы, животноводческие фермы. Но занимаемся мы не только животноводством: выращиваем табак, сахарный тростник и цитрусовые.
Он говорит долго, и все по делу. Обидно, что многие из сообщаемых им цифр и фактов нельзя будет сохранить в будущем очерке. Ничего не поделаешь: законы телевосприятия неумолимы: перегружать экран длинными монологами и статистикой нельзя!
Камера Долины издает легкий треск: пленка в кассете кончилась. Поблагодарив Рафаэля, по-братски обнимаю его. Мы долго хлопаем друг друга по плечам. Чувствуя прилив энергии, Рафаэль порывается рассказать и об иных сферах жизни Эскамбрая. Стараясь быть деликатным, напоминаю ему, что нас ждут и другие интервьюируемые.
Долина, перезаряжая кассету, вопросительно поглядывает на меня. Я без слов понимаю, что его беспокоит: у нас уже есть для будущего очерка два «синхрона» и запланировано еще два. Пора бы подумать и о том, чем иллюстрировать их. Мигель и Рафаэль рассказали телезрителям о переменах в Эскамбрае. А как показать эти перемены?.. Для этого нужно снять несколько планов животноводческих ферм, новых жилых домов, школ. Весьма к месту пришелся бы в таком репортаже план дорожного указателя с названиями новых строящихся поселков. Или весело играющая детвора, школьники с ранцами и портфелями, молодая мать с малышом на руках.
Созываю военный совет. Делюсь с кубинскими коллегами нашими думами. Мигель и Диосдадо говорят, что насчет детишек и мамаш никаких проблем нет. Сейчас нам их приведут в любую точку, которую мы укажем. А еще лучше будет, если мы сами отправимся в детский сад или в школу. Что касается животноводческих ферм, дорожных указателей и строек, то их можно будет спять по пути из Топеса в Тринидад, где мы должны сегодня заночевать.
— Но ведь вы хотели, — напоминает Рафаэль, — побеседовать с представителем местной интеллигенции?
— Да, да, конечно.
— Тогда прошу вас: нас уже ждут в книжном магазине Топеса. Он сегодня закрыт специально для того, чтобы никто не помешал съемке.
В маленьком, сверкающем аптекарской чистотой книжном магазинчике мы должны молниеносно снять несколько планов, иллюстрирующих могучие шаги культурной революции в медвежьих углах Эскамбрая. Кроткая, робко улыбающаяся девочка лет восемнадцати Ада-Ирис Карденас, выполняющая в этом очаге культуры обязанности директора, продавца, главбуха, кассира и уборщицы, навела в своем крохотном хозяйстве ослепительный порядок. Книжки расставлены на полках таким образом, что на самых видных местах оказались труды классиков марксизма-ленинизма, томики Максима Горького, Константина Симонова и других советских писателей. Но Долина недовольно ворчит, припав к своему «арифлексу». Долине не хватает «правды жизни»: слишком уж все ненатурально чисто и слишком пусто в этом закрытом для покупателей магазине.
Чтобы создать видимость покупательского ажиотажа, прибегаю к традиционной уловке телевизионщиков, организующих «массовку»: прошу Габриэля, Феликса и Диосдадо потолкаться в кадре, полистать книги, побеседовать с Адой-Ирис. Моя просьба вызывает у кубинских друзей всплеск энтузиазма: они чрезвычайно рады, что их увидят советские телезрители. Долина продолжает ворчать. Он не чувствует, не ощущает «воздуха» в этом нашем сюжете. Нет у этого репортажа динамики, развития действия…
Он прав, нужно что-то придумать. И тут, каюсь, мы делаем то, что никак не рекомендуется ни учебниками телевидения, ни теоретиками кино: мы, увы, устраиваем инсценировку.
Объяснив почти по системе Станиславского задачу участникам этой маленькой провокации против доверчивого телезрителя, мы разыгрываем небольшую сценку: по команде Долины Ада-Ирис предлагает «покупателям» советскую литературу, Габриэль, Феликс и Диосдадо прилежно и вполне достоверно, словно их учили этому в школе-студии МХАТа, перелистывают книги, затем в кадре появляюсь я, беседую с Адой-Ирис, интересуюсь спросом на советскую литературу и, естественно, желаю моим кубинским друзьям всего самого доброго.
Съемка проходит гладко, без сучка и задоринки. Классик документального кино и яростный противник киноинсценировок, неустанно призывавший снимать «жизнь врасплох» Дзига Вертов, без сомнения, перевернулся в гробу, но те из наших коллег, кто ни разу в своей профессиональной жизни не шел на такие трюки, могут кинуть в меня первым же камнем, который подвернется им под руку. Бросаю этот вызов спокойно, ибо уверен: дождь камней в мою сторону не полетит.
Долина доволен. Он вновь повторяет, что даже на «Мосфильме» не сняли бы эту волнующую драму лучше, чем это сделал он, скромный труженик советского телевидения. Аккуратно сняв камеру со штатива, он укладывает ее в кофр бережно, как мать кладет в колыбель пресыщенное дитя, оторвав его от груди. И сразу же мы отправляемся обедать, пригласив, естественно, и Аду-Ирис.
Обед превращается в испытание нервной системы Долины. Он надеялся проглотить свою порцию в две минуты, чтобы выскочить из-за стола и продолжать съемку. Он нервничает: солнце то скрывается за тучами, то вновь сияет во всю свою тропическую мощь. Если оно уйдет окончательно, пейзажные съемки, считай, пропали.
А кубинцы относятся к обеду, как к священнодействию. Тем более, когда трапеза проходит вместе с дорогими советскими друзьями, когда хочется поговорить о житье-бытье, расспросить о Москве и рассказать об Эскамбрае. Учитывая эту особенность национального характера, официанты на Кубе — самые неторопливые официанты в мире. Поэтому застольная пытка вместо получаса, как мы надеялись, продолжается около двух часов и наконец завершается монументальными порциями мороженого и неизбежным «кафесито». Проглотив его, Долина вскакивает и первым мчится к машине.
Я напоминаю Рафаэлю, что для полного успеха нашего репортажа об Эскамбрае необходим крестьянин с рассказом о тяжелой доле в предреволюционные времена. Рафаэль отвечает, что крестьянин уже ждет. И прямо из столовой нас везут на самую дальнюю окраину Топеса в небольшой уютный домик престарелого Бартоломео Наранхо Гонсалеса, потомственного земледельца.
Мы устанавливаем камеру в маленьком саду перед домом. Приглашаю Бартоломео присесть рядом со мной на скамейку, он с готовностью садится, берет микрофон, откашливается, и тут выясняется, что он так добросовестно «заинструктирован» местными товарищами и столь тщательно «подготовлен» к выступлению по Советскому телевидению, что интервью у нас с ним никак не получается: Бартоломео неудержимо стремится к глобальным обобщениям, он вдохновенно говорит о нерушимости кубино-советской дружбы, о величии братского советского народа. Все это правильно, все это очень хорошо. Но мне-то хочется, чтобы с экрана прозвучал рассказ крестьянина о себе самом, о своей семье, о своей доле. Бартоломео говорит о революции и Фиделе, а я, покачав согласно головой, переспрашиваю: «Ну а сам-то ты, Бартоломео, что ты получил от революции?..» Он внимательно слушает меня, кивает головой и все тем же хорошо поставленным голосом отвечает, что в крае была проведена аграрная реформа, построено несколько десятков животноводческих ферм, созданы школы, ликвидирована неграмотность, страна успешно строит новую жизнь…
