Борис Сопельняк - Секретные архивы ВЧК-ОГПУ
Как это ни странно, а артистам Театра имени Ермоловой, хотя они об этом и не знали, бояться было нечего. Заканчивая дело, Шупейко так тщательно подчистил концы, что упек за
Можай и своего информатора. А через некоторое время пришлось платить по счетам и самому следователю. Дело в том, что, войдя в раж, Шупейко так увлекся, что сломанных судеб Лосева, Макшеева, Урусовой и других ему показалось мало, и он затеял куда более грандиозный процесс над артистами Московской эстрады и цирка. По делу было арестовано 57 человек, в том числе 8 расстреляно.
Не знаю, кому это не понравилось, но вскоре было возбуждено дело против самого Шупейко и его подручных. Закончилось оно весьма показательно: Шупейко расстреляли, а его подручных приговорили к длительным срокам заключения.
Правда вроде бы восторжествовала, но, как уже сказал, ер-моловцы об этом не знали и знать не могли. А когда наступил 1955 год и пришло время массовых реабилитаций, оказалось, что Войдато, Макшеев, Унковский и Лосев этого дня не дождались — они умерли в лагерях и на пересылках.
Очень важно, что почти все оставшиеся в живых вернулись к любимой работе, играли в различных театрах, а Евдокия Урусова долгие годы блистала на сцене своего родного театра.
ЗАГОВОР ЛЮБИТЕЛЕЙ СОБАК
Среди сотен террористических актов, успешно предотвращенных доблестными советскими чекистами, среди тысяч врагов народа, мечтавших отправить на тот свет горячо любимого товарища Сталина, среди многих и многих дел, прогремевших в 30-х годах прошлого века, как-то незаметно и без лишнего шума прошел процесс контрреволюционной группы, свившей себе гнездо в Московской окружной школе военного собаководства.
По делу проходило семь человек, трое из них были расстреляны, а остальные получили довольно солидные сроки. Так что речь шла не о неправильной дрессировке собак и не о том, что их учили лаять по-немецки, речь шла о покушении на Сталина и о попытке организации вооруженного восстания.
Ликвидировать вождя с помощью должным образом обученных собак невозможно, захватить с их помощью Кремль—тем более. Так на что же рассчитывали дрессировщики, инструкторы и врачи этой школы? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к делу № 1810, которое было завершено в январе 1933 года.
СТАЛИНА НАДО УБРАТЬ!
Все началось с того, что в школе военного собаководства появился врач-одногодичник, то есть призванный в армию на один год, Николай Зинин. Человек он был компанейский, много читал, любил порассуждать о политике, но друзей у него не было, а с собаками не очень-то разговоришься. И Николай завел дневник. Первое время его записи носили весьма нейтральный характер, во всяком случае, о политике — ни слова.
«10.10.1932 г.
Говорят, что весь контингент призванных в этом году врачей хотят оставить в кадрах. Единственной хорошей стороной этой неприятной истории является то, что я смогу снабжать жену продуктами. Армия — это единственная часть в социалистической стране, где государство считает нужным обувать, одевать и хоть как-то сносно кормить людей. Впрочем, это вполне понятно: в случае чего, вся надежда на хорошо откормленную армию.
Я получаю на руки красноармейский паек, который выглядит довольно внушительно. В месяц мне полагается: 7,5 кг мяса, 10 кг картофеля, 13 кг черной муки, 1 кг сахара, 100 г чая, 700 г сала, 1 кг подсолнечного масла и 8 кг белой муки. На рынке это представляет огромную, прямо-таки баснословную ценность».
Но буквально через два дня тональность записей резко меняется. Николаю сообщают о болезни матери, он просит увольнительную, но его не отпускают. И тогда он пишет: «Будь они прокляты, властители наших судеб!»
Пока что непонятно, о ком идет речь — о старших командирах, о руководстве школы или о тех, кто призвал его в армию. Все прояснилось буквально на следующий день.
«14.10.1932 г.
Расстроенный, я не мог должным образом отметить выдающееся событие нашей жизни — постановление ЦК ВКП(б) об исключении из партии 24-х видных коммунистов, в том числе Зиновьева, Каменева, Петровского и других. Сейчас они, вероятно, во внутренней тюрьме ОГПУ. За что? В “Правде” пишут, что эти враги не раз говорили, что Сталинский ЦК завел страну в тупик. И это называют клеветой? Какая же это клевета?!
Старая гвардия исчезает: часть вымерла, а часть изгнана из партии узурпатором из Закавказья».
Теперь, когда объект критики определен и почти что назван по имени, Николай окончательно осмелел:
«На днях из Смоленска приезжала жена нашего инструктора Ивана Самойлова. Мы слушали ее рассказы с содроганием: там страшный голод, служащим дают по 150 г хлеба в сутки — и все.
Как оказалось, такая же ситуация в Самаре, Нижнем Новгороде и даже в благодатном Ростове-на-Дону. Везде и всюду голод, рвань, разруха, а также суды и расстрелы. Так дальше продолжаться не может! Выход, хоть какой-то, должен быть найден. Иначе — катастрофа!
Как только свергнут этого идиота с трубкой и усами, как только изменится курс партии, я подам заявление о вступлении в ее ряды, чтобы бороться за правильный курс, ведущий к социализму, чтобы Россия стала поистине Великой. Все преобразования возможны и имеют смысл только через Великую Россию. И никак иначе!»
Если бы Николай вел только дневник и втихомолку его перечитывал, как знать, быть может, и не было бы ни арестов, ни расстрелов, но он начал говорить, а это в стране всеобщего благоденствия и поголовного единства было смертельно опасно. К тому же уши были не только у людей и собак, они были и у тех идейных негодяев, которые своей профессией выбрали стукаче· ство. Не исключено, что одного из таких стукачей до глубины его пролетарской души обидела запись в дневнике Зинина, которую он не только не скрывал, но даже пару раз прочитал вслух:
«15.10.1932 г.
Армия вырабатывает особый тип людей. Редко-редко встретишь культурного, более или менее развитого командира с запросами интеллигента хотя бы средней руки. Обычно это люди ничем не интересующиеся. Даже на свою непосредственную работу они смотрят с отвращением.
В библиотеку, которой я временно заведую, они не ходят и ничего не читают. В театре бывают только тогда, когда присылают бесплатные билеты. Язык у них такой, каким был в их деревнях и городках: “итить”, “давеча”, “вчерась”, “евонный”, “ихний” и пр. и т.п. Но даже эти слова они не могут связать без мата. Самое поразительное, нормальных слов в их речи все меньше, а матерщины все больше—и они прекрасно понимают друг друга.
Правда, говорят, что в комсоставе есть весьма даровитые люди, но они, как правило, из “бывших”, которых почему-то не тронули.
А как же наши красные офицеры пьют! Пьют все и, что самое интересное, втихомолку, чуть ли не под одеялом — видимо, боятся друг друга».
Ничего удивительного, что о дневнике Николая Зинина и его разговорах очень скоро узнали в Особом отделе. Когда его вызвали для беседы, то дали понять, что максимум, что ему грозит, — это две недели гауптвахты. Но когда сделали обыск и нашли не только дневник, но и проект программы русского фашизма, Зинина пришлось арестовать.
Поразительно, но ни отпираться, ни отнекиваться Николай не стал.
Создается впечатление, что он не понимал, чем это грозит, и даже бравировал своей оппозиционностью.
— Мои антисоветские и антисталинские убеждения сформировались еще в студенческие годы, — заявил он на первом же допросе. — Я считаю, что ЦК ведет неверную политику в деревне, что коллективизация—это чистой воды вредительство, что большим преступлением является исключение из партии Зиновьева, Каменева, Петровского и других. Я убежден, что среди рядовых членов партии зреет глубокое недовольство, а так называемое единство держится на сталинской диктатуре. Такая политика губительна для страны! — не удержавшись, воскликнул он. — А армия? Господи, что же у нас за армия?!
Прибыв по мобилизации в ряды Красной Армии, я видел, что она в ужасном состоянии, а красные офицеры поражают своим дремучим невежеством.
— Вели ли вы на эти темы разговоры с кем-нибудь из сослуживцев? — поинтересовался следователь.
— Вел! — рубанул Зимин.
— С кем именно? — вцепился следователь.
— С кем именно? — переспросил Зимин.—Вообще-то, как человек порядочный, я должен промолчать. Но я же понимаю, что если не скажу я, то скажут другие.
— Какие такие другие?
— Да те, кто настучал на меня, — усмехнулся Зимин. — У вас же в каждой подворотне и в каждом сортире по добровольному помощнику. Вы ведь их так называете? Ладно, чего уж там, — махнул он рукой. — На все эти темы я вел разговоры с очень хорошими и умными людьми, а именно с инструктором Хаковым, лекпопом Аброшиным и врачом Струковым.
Следователь удовлетворенно кивнул и тут же приказал арестовать всю эту троицу. В течение ночи каждого из них должным образом подготовили к допросу, так профессионально избив, что на лице синяков не было, а переломанные ребра и отбитые почки в таза не бросались.
