Николай Плахотный - Великая смута
На лужайке среди экскурсантов произошло движение. Гости почувствовали неладное. По одному стали пробираться к забору, где сидела хозяйка избы с переводчицей. Поодаль стояли Гончаренко и муж хозяйкиной дочери Иван Владимирович, беспрестанно смоливший цигарки, прикуривая одну от другой.
Вскоре сюда перебазировались и немцы. Образовав широкий круг, стояли безмолвно, словно истуканы: только глазами хлопали.
Переводчица Ксения несколькими фразами обрисовала сложившуюся ситуацию. И вот как оно тогда было.
Со слезами пополам посеяли бабы рожь. Да и без передыху переключились на дела домашние. Стали землянки копать, дровишки на зиму собирать, картошку копать, кое-какую одежонку справлять. Притихла деревенька. Но однажды на рассвете всех поднял на ноги истошный крик вдовы Панкратихи:
– Ой, лихо! На всходах покойники живые проступают.
Думали, рехнулась баба. Прямо в исподнем побежали за околицу. И правда. На зеленом ковре озими явственно виделись человеческие силуэты. Бабы запаниковали тоже было, потом уж смекнули. Пропитанная трупной сукровицею земля дала дополнительную силу злакам. И соответственно, значит, силуэты «пропечатались» на поверхности, словно тени на фотопластинке. Где пал воин, раскинув руки, на том месте вырисовался крест, кто скорчившись лежал на боку, там было темное пятно, напоминающее младенца в материнской утробе. Поглядели тетеревинские великомученицы на те «печатные картинки», поохали, повздыхали да и подались к своим остывшим очагам.
Зато на следующий год на тех окровавленных полях случился урожай небывалый, сказочный. Колосья – с мужскую ладонь, да литые, тяжелые. Снопы неподъемные. Когда хлебушек молотили, кто-то ненароком обронил: «Ржица на крови-то, вишь, какая вымахала». Может, то был знак судьбы. Но факт остается фактом: прохоровская нива по сей день поражает своей плодородной силой.
– Хлеб на крови! – без помощи толмачки перевели гости на свой немецкий язык. И это словосочетание на их языке звучало как бы даже не горше и не сильнее.
Раздвинув плечи тесно стоявших соотечественников, из толпы на первый план выдвинулся Хейнц Махер. Все приготовились услышать приветственную речь. Но фельдбауэр, не сказав ни слова, пал ниц перед колхозницей. Старая замахала руками:
– Свят, свят. Сроду у нас такого не было.
Постепенно волненье улеглось. Хозяева спохватились и стали хлопотать насчет обеда. Вскоре перед домом на лужайке образовался общий стол. Немцы выложили из сумок солдатский походный паек. Там было все, даже шнапс.
Ну и денек выдался. Такое и во сне не приснится. В одном кругу, плечом к плечу сидели бывшие завоеватели и хозяева этой многострадальной земли. Судьбы и тех и других с тех пор трансформировались причудливым образом. Побежденные сравнительно быстро наладили свою жизнь. А вот победители... Мы были похожи на тех блаженных горемык, которые, бедствуя, в то же время изображали из себя довольных счастливчиков. И теперь тоже! Земляки мои перед чужеземцами в грязь лицом не ударили. Вино лилось рекой. Стаканы осушались до дна. По обычаю, пили за мир и дружбу во всем мире.
Возникла пауза. Тут кто-то предложил зайти в дом, чтобы поглядеть комнату, в которой некогда квартировал штабс-капитан Кох, убитый при отступлении партизанами. Оказалось, что среди приезжих был его внучатый племянник. Сама хозяйка и повела экскурсантов в избу.
Горенка оказалась крохотной, словно монастырская келейка, но была ухожена, чиста. Оба подоконника едва не ломились от горшков с комнатными цветами.
Первым переступил порожек капрал Вольфган Купер. Он ведь тоже бывал когда-то здесь. Все узнал и все понял без слов. Купер сделал вид, будто поправляет шнурки на своих штиблетах. Нагнулся и незаметно колупнул ногтем пол. Оказалось, под ногами была натуральная глина – как и тогда, в сорок третьем году. С уст его невольно сорвалось:
– Майн Готт!
Надо сказать правду. Несмотря на радушный и сердечный прием, кое-кто из дойчзольдатен испытывал разочарование. Некоторые ведь прибыли в Тетервино с определенной целью и не с пустыми руками. То есть имели от близких и родных поручения: везли из Германии траурные ленты, венки, чтобы возложить на могилы. И вдруг конфуз! Ни в Тетервино, ни в Сторожевом, ни в Лучках и даже в райцентре Прохоровке не оказалось специальных немецких захоронений. Что можно было расценивать как грубость нравов или же как жестокость обиженных войной местных жителей. Если бы не земляной пол в доме колхозницы Головиной! У нее за все годы мирной жизни так и не нашлось средств на то, чтобы привести свое жилище в цивилизованный порядок. А между тем именно она – и такие, как она, – исполнили христианский долг перед павшими воинами, независимо от того, под чьими знаменами они сражались. Хотя среди «чужих» могли быть и повинные в гибели ее мужа и безвременной кончине дочери, угнанной на чужбину.
Ах, как все в жизни сложно, как странно все в ней перемешено. Как трудно бывает отделить чистое зерно от мусора и плевел.
Между прочим, кто-то обратил внимание на руки Илларионовны. Кожа была в рубцах, в глубоких ранах.
– Это у вас, верно, случайный ожог?
Будто впервые увидела она свои болячки.
– Тут-то? Это с тех самых пор, когда мы мертвяков тягали. Руки огнем взяло от трупного яда. Так врачи объяснили уже потом. Мы же понятия не имели о той вредности.
Толмачка Ксения перевела слово в слово. После чего уже вся группа экскурсантов молитвенно произнесла: «Майн Готт!»
С позволенья местных жителей дойчзольдатен увозили с собой в Германию мешочки с прохоровской землей.
– Копай, не жалко, – сказал зять Илларионовны Иван Владимирович, вручая немцу маленькую саперную лопатку, чудом сохранившуюся еще с военной поры.
В последнюю минуту, уже перед расставанием произошла трогательная сцена братания Хейнца Махера и Павла Гончаренко. Это было так неожиданно. Кое-кого даже смутило. Не однополчане же, хоть и давние, но все же супротивники.
Старая и болящая солдатка Илларионовна слабой рукой благословила братающихся крестным знамением.
ТРЫН-ТРАВА
Из домашнего архива
Стало не модно общаться письменно друг с другом. Чаще звоним. Обмениваемся скудными фразами по телеграфу. Отделываемся поздравительными открытками. Кое-кто уже пользуется услугами пейджера, Интернета. Однако все это не то. Другое дело неспеша вынуть из конверта многостраничное письмо. Потом не раз возвращаться к нему, давать читать знакомым, близким.
А тут некая сила вознесла меня на антресоли. Но вместо искомой вещи под руки подвернулась тяжелая папка, перевязанная шпагатом. Совершенно забыл о ее содержимом. На верхотуре, в потемках ломать голову не стал, швырнул находку через плечо. От пола до потолка взвился столб пыли.
Под пуленепробиваемыми корочками из старинного, с радужными разводами коленкора оказались слипшиеся и пожелтевшие от времени странички писем. Сразу же узнал знакомый почерк.
В середине 1960-х годов служил я обозревателем на Всесоюзном еще радио. Из бурного потока редакционной почты однажды выудил письмо из хутора Крутой, что в Волгоградской области. Колхозник Валентин Васильевич Рак умолял журналистов помочь ему осуществить на практике идею почти фантастическую: наладить в фабричных условиях массовое производство весьма необходимого для пастухов предмета, вернее, орудие труда. А именно: соединить в единое целое кнут и зонт.
Так было положено начало нашей сперва деловой, а затем и товарищеской переписке, растянувшейся на годы, на десятилетия.
Рассортировав и заново перечтя старые письма, я понял, что эпистолярное наследие колхозного пастуха представляет отнюдь не только частный, но и общественный интерес. В некотором роде – человеческий документ канувшей в вечность цивилизации.
Письмо первое
Привет с Придонья! Здравствуйте незнакомые товарищи!
Сызмала связан я с колхозным производством. Положением своим доволен. Животных люблю. Работа идет споро. Заработки приличные. Однако и трудности имеются.
Зимой, в сильные морозы на ферме холодно. Сапоги значит в сторону, от кирзы, от резины ноги коченеют. Достаешь валенки, напяливаешь галоши. Но они мелковаты и непрочны. Не всегда выручают, а то и подводят. Идя на МТФ ночью, по глубокому снегу, в буран и вьюгу по пути их теряешь. Да и во время работы они с валенка спадают. Потом долго ищешь их в соломе или в навозе. Это отвлекает от дела, портит настроение.
Секрета не открою: огромным спросом пользуются у селян галоши не фабричные, а самодельные, из автомобильных баллонов. Делают их умельцы на дому. Чем удобны резиновые лапти? Они довольно глубоки, туго обхватывают головку валенка. И достаточно носки. На 2–3 сезона хватает. Но за ними гонка. Животноводов-то много, галошников единицы. Вот кабы родное государство наладило изготовление такой обувки хотя бы для своих крестьян. Тогда всяк бы чувствовал себя покорителем мороза и сырости.
