Илья Эренбург - Война. Апрель 1942 г. - март 1943 г.
Мы ценили героизм испанского народа, но многим из нас трудно было понять, что полуграмотный испанский крестьянин культурнее берлинского профессора. Теперь это поняли все. Мы увидели немцев, которые ведут дневники, у которых дома пишущие машинки и патефоны, которые по внешнему виду напоминают цивилизованных европейцев и которые оскорбили бы нравственное чувство любого обитателя Сандвичевых островов. Бойцы их разжаловали в «фрицев», этим сказано все — не люди, а фрицы. Нас не обманут больше внешние признаки культуры. Мы теперь знаем, что важно не только количество и внешнее качество печатных издания, но и содержание печатаемого, что города Германии с чистыми улицами, с хорошо оборудованными больницами, с просторными школами являются заповедниками грубого и отвратительного варварства. Конечно, мы не отрицаем значения материальной культуры, но мы теперь увидели, что без духовного богатства такая культура быстро вырождается в одичание.
Зрелость каждого фронтовика сделала нас сильными. Мы потеряли большие пространства. Второе лето принесло нам много горя. И всё же можем сказать, что теперь мы сильнее, чем 22 июня 1941 года, — сильнее сознанием, разумом, сердцем. Когда мы пели «Если завтра война», мы многого не понимали. Мы очистились от беспечности, от самообольщения, от косности. Мы еще не добились победы, но мы созрели для нее.
Мы порой думаем, как трудно будет залечить раны, отстроить разрушенные города, наладить мирную жизнь. Это мысли о потерянном. Вспомним о приобретенном и скажем себе, что человек, который вернется с фронта, стоит десяти довоенных. По-другому люди будут и трудиться и жить. Мы приобрели на войне инициативу, дисциплину, внутреннюю свободу.
Прекрасно будет первое утро после победы. Мы узнаем, что мать спокойно спала. Письмоносец снова станет деталью жизни. Жена обнимет героя. Замолкнут сирены. Вечером вспыхнут яркие фонари и на улице Горького и на Невском. Наш флаг взовьется над многострадальным Киевом. Может быть, в тот день будет итти дождь или падать снег, но мы увидим солнце и синее небо. Россия, первая остановившая немцев, с высоко поднятой головой, сильная, но мирная, гордая, но не спесивая, снимет с плеча винтовку и скажет: «Теперь — жить».
10 ноября 1942 г.
Личное дело
Недавно трое военных встретились с одним иностранным журналистом: ленинградец, украинец, сибиряк. Журналист спросил: «Каковы, по-вашему, цели войны?» Ответил ленинградец: «О целях войны достаточно ясно сказал товарищ Сталин. Мне хочется вам сказать про другое. Вначале война и мне представлялась только государственным делом. Но вот весной я узнал, что моя жена умерла в Ленинграде. Понятно? Теперь война — это мое личное дело. Мои цели? Убить как можно больше немцев». Украинец поглядел на журналиста и начал: «У меня в Чернигове осталась…» Он не кончил и только махнул рукой. Сибиряк молчал. Я знаю, что его два брата убиты на фронте, он поклялся за них отомстить.
«Убей немца» — эти слова давно перешли со столбцов газеты на листки писем. Их пишет мать. Их пишет наивными каракулями ребенок, Их пишет с тоской и надеждой любимая женщина, и боец, перечитывая эти слова, даже в лютый мороз чувствует на своем лице горячее дыхание.
Страшно, развернув газету, прочитать о судьбе близких людей. Сколько воинов Красной Армии, отрезанных от своих семей, смотрят на лист газеты как на письмо! Старший лейтенант Григорий Андреевич Дайнека мне пишет:
«Я прочитал корреспонденцию „На белорусской земле“. У меня сердце кровью обливается. Немцы пришли в Рудобелку. Они согнали в клуб 210 жителей, и они всех сожгли. Они замучили Надю Михайловскую, отрезали груди, выкололи глаза. Они бросили в огонь жену Самутина. Это все мои друзья. А в моей родной Карпиловке они сожгли в сарае 700 женщин и детей. Нет больше любимца народа доктора Чернецкого. Немцы его сожгли. Нет больше красавицы Елены Гапанович. Немцы ее сожгли. Мне страшно об этом писать. Там сожгли и мою любимую. Я хочу сказать, что жив наш белорусский народ. Вот мое слово — отомстим! Скажите бойцу: если не перебьем немцев, они сожгут и его любимую. Скажите ему: если трудно станет в наступлении, пусть вспомнит Елену Гапанович — и сразу станет легче. Общее наше горе и общая судьба. У меня теперь большое горе, но я не теряю бодрости. Знаю — мы идем на запад. Мы скоро придем…».
Далеко от лесов Белоруссии до Азовского моря. Но вот еще одно письмо — оно рождено дневником немца Фридриха Шмидта, который в Буденновке пытал и убивал девушек. Фридрих Шмидт 26 февраля пометил, что он бил нагайкой девушек, и добавил: «Особый интерес привлекла красотка Тамара». Мне пишет летчик Иван Ефимович Голуб: «Моя Буденновка… Там я родился, там вырос. Мне трудно писать — я очень волнуюсь. Тамара — это моя девушка, с ней я мечтал построить мою жизнь».
Фридрих Шмидт был трусом. 13 марта он записал: «Никогда мы еще не переживали в Буденновке такого страшного дня. Русский бомбардировщик сбросил осветительные ракеты, а затем 12 бомб…» Летчик Голуб пишет: «Это были мои бомбы. Я своими руками ввинчивал взрыватели. Они не отказали. Много сотен бомб сбросил уже мой самолет. А теперь… Бомбить, бомбить и бомбить!»
Издалека можно говорить об ответственности, о грядущей судебной процедуре, о международном праве. Нам трудно ждать. Нам нельзя ждать. Совесть не мирится с ожиданием. Сердце не терпит промедления. Воин Красной Армии, ты — истец. Ты — судья. Тебя облек доверием народ. На тебя с надеждой смотрит оскорбленная Россия. Иди и суди! Иди и карай!
20 декабря 1942 г.
Верность
Темна и страшна измена. Она опустошает сердце человека, она его заставляет умереть задолго до смерти. Изменник много говорит — ему страшно замолчать. Вдруг его голос срывается, наступает молчание. Оно, как могила. Глаза изменника проворны, но это — бег на месте. Трудно заглянуть в такие глаза, а если удастся, видишь пустоту, небытие. Есть у измены запах, привкус: духота, горечь, безвыходная тоска.
Заместитель бургомистра Курска Алексей Кепов был когда-о жизнерадостным. Он изменил родине. Немцы его награждали, баловали. Они ему «подарили» чужой дом, и немецкий майор здоровался с предателем за руку. Но Кепов не радовался. С каждым днем он становился все мрачнее. Он сидел у себя и ровным почерком выписывал имена «неблагонадежных»: он выдавал немцам русских. Потом он с изумлением глядел на свою руку. Он стал избегать зеркала. Даже мед, реквизированный у крестьян, казался ему горьким. Над Курском пролетел наш самолет. Немецкий офицер спросил Белова: «Это что за птичка?» Кепов ответил: «Русский». Потом показался «Мессершмитт», и Кепов добавил: «А это наш». Тогда немец загоготал: «Врете! Это не ваш и тот не ваш». Кепов вобрал голову в плечи: еще раз он почувствовал цену измены.
В одном из сел Курской области староста прославился лютыми расправами. Он порол женщин на помосте, бил стариков. Из немецкой винтовки он стрелял в голубей. Он говорил: «Сердце у меня чешется: Вот взял бы и перестрелял всех…» Его сердце грызла измена. Он хотел уйти от себя и не мог. Когда немцы отступали, за последним грузовиком бежал человек с всклокоченной бородой и с мутными глазами. Это был староста.
Я сидел в одном доме. Меня удивили глаза хозяйки: они казались сделанными из опалового стекла, в них не было жизни. Хозяйка неохотно отвечала на мои вопросы, а спрашивал я ее только, чтобы разрядить чересчур тяжелую тишину. В углу играл пятилетний мальчуган. Я спросил хозяйку: «Немцы к вам приходили?» Она ответила: «Нет». Я сказал: «Вам повезло». Но тогда мальчик закричал: «Отто приходил», и, упрямо стуча кулаком по стулу, он долго повторял: «Отто приходил». Женщина молча вышла из комнаты. Я больше не мог сидеть в этом доме. Мне показалось, что в комнате нет воздуха. Я выбежал на улицу. Был морозный яркий день. Сотни женщин жмурились и улыбались первому красному флагу на фасаде поврежденного снарядом дома. Мир жил и радовался. Только одна высокая белокурая женщина с пустыми опаловыми глазами не находила себе места в этом мире.
Верность не только укрепляет человека, верность веселит. Палач Фридрих Шмидт, в Буденновке истязавший юношей и девушек, писал: «Они чертовски держатся». Он стоял с плетью, а его жертвы молчали. Он ждал слез и не дождался. Верность вдохновляла героев, верность согревала их последние часы.
Коле Горяинову одиннадцать лет… Немцы, выпив, сказали мальчику: «Говори хайль Гитлер». Коля молчал. «Ну, змееныш?..» Тогда Коля ответил: «Я — советский. Я таких слов не буду говорить». Его били ремнем, а он молчал. Его поддерживала верность. Старушка Мария Дементьевна Краскова — верующая. Немцы устроили молебен: за здравие Гитлера. На паперти Мария Дементьевна громко сказала: «Мы — люди русские, молимся за победу своей армии». Ее подвергли порке, потом заперли в холодный амбар. Она стояла в амбаре и молилась за победу Красной Армии.
