Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

Да только все было не так. В 1875 году в женском Ивановском монастыре, что в Москве, по личному и секретнейшему предписанию Екатерины II появилась новая личность — никому не известная и совершенно загадочная. Она была здесь же пострижена, стала называться монахиней Досифеей и содержалась под строжайшим надзором. В небольшом доме о двух этажах она занимала три кельи с окнами только во двор. По всему было видно, что Досифея — лицо знатного происхождения и не бедная: время от времени к ней приходили немалые деньги, которые она велела бедным раздавать, да регулярно из казначейства отпускалась на ее содержание определенная сумма. Затворница ни в чем не нуждалась. Разве только в свободе.

Ее почти никто не видел, кроме игуменьи, причетника и известного московского купца Филиппа Шепелева, торговавшего чаем и сахаром на Варварке. Ну да он-то уж умел помалкивать. Однако ж именно от него осталось известным, какова была Досифея: средних лет, сухощава, даже стройна и черты былой красоты еще сохранившая. Была она образованна и с некими знатными особами, которые крайне редко ее посещали, говорила на каком-то чужом языке. В церкви появлялась лишь изредка, и тогда храм для всех остальных закрывали.

Сохранился даже портрет ее работы неизвестного художника. В монашеском одеянии женщина, изображенная еще молодой, с тонкими чертами лица и огромными задумчивыми глазами… Портрет этот Досифея подарила нежно любимой ею княжне Анне Гагариной.

Так вот: Досифея, как предполагается и по сию пору, и есть княжна Августа Тараканова. И вовсе не в Петербурге погибла она, а ушла из жизни в 64 года в Москве, в 1810 году, и похоронена в Новоспасском монастыре. А от Ивановского монастыря давным-давно и следа не осталось.

Нашел я в одной старой книге о той загадочной женщине такие слова: «Предоставим времени приподнять эту завесу, если будет угодно судьбе».

А Иван Петрович Архаров был обласкан Екатериной, затем и Павлом, получил в подарок тысячу душ крепостных в день коронации, попал позже ненадолго в опалу, возвратился в Москву и уж только потом стал военным губернатором Первопрестольной.

Вот сколько знают стены этого старого-престарого дома.

Размахнись, рука, раскатись, нога!

Умели, что и говорить, — умели гульнуть наши пращуры! И дело это любили. Особенно в зимние праздники, когда и самый воздух бодрит, вселяя живость и силу.

Праздники задолго ждали, как и мы нынче, впрочем, готовились к ним, причмокивая да покряхтывая от вожделения, предвкушая предстоящее удовольствие. Да еще и потирая руки в приятно будоражащем нетерпении. И между прочим, сложа руки не дожидались заветных дней, а рьяно созидали, загодя готовя место будущих игрищ: развеселое дело, но и жутко ответственное.

Любимое место москвичей для зимних забав — подле Кремля, у Водовзводной и Боровицкой башен, под Ваганьковским холмом, где Неглинка впадает в Москву-реку. Потому холм, где ныне стоит Пашков дом, и называется по сию пору Ваганьковским, что игрища да гульбу на нем устраивали. Ваганить — играть, веселиться. Хотя что уж и говорить — какое веселье на Ваганьковском-то кладбище…

Было еще одно любимое местечко для зимних забав — под старым Каменным мостом или еще под Троицким. То, что теперь осталось от Троицкого моста, служит проходом в Кремль через Троицкие ворота. Так вот, в давние времена здесь стояла мельница, перед которой Неглинку запруживали, и в том месте, где сейчас вход в метро, разливался обширный пруд, доходивший почти до Ваганьковского холма. Вот именно здесь и творилось главное действо, разворачивались развеселые драмы кулачных боев. Без них ни один зимний праздник и в допетровские времена, и при Петре Алексеевиче, и позже, во времена Екатерины Великой, не обходился.

Огромнейшее количество народу собиралось на это зрелище. Из окрестных городов и сел съезжались. Кулачные бойцы под неумолчный говор толпы составлялись как-то сами собой в отряды — иногда левобережные на правобережных, потом мирно сходились, непременно обнимались и троекратно целовались, а после — как только раздавался пронзительный свист — с кулаками да палками бросались стенка на стенку. Бились всерьез, отчаянно, не щадили ни себя, ни противника, изливая воинский пыл. Отдельно сходились и в палочном бою, но то было уже в полном смысле побоище: многих увечили так, что на всю жизнь калеками делались, а то и убитыми выносили… Считалось очень веселым на это смотреть.

При Екатерине на всю Москву прославился половой из певческого трактира — Герасим, родом из Ярославля, мужик невысокий, квадратный — моя бабушка про таких говорила: «Что положить, что поставить, все одинаково будет». Руки у Герасима были длиннющие, а кулаки — две пудовые гири. Завезет, так уж завезет убойно… Этого красавца где-то выискала просвещенная княгиня Екатерина Дашкова и отослала его к герою Чесменской битвы графу Алексею Орлову, большому охотнику кулачных ристалищ. Тот ставил Герасима верховодить и делал на него ставки немалые. Было времечко, и сами бояре на лед выходили, а позже и дворяне молодые кафтаны сбрасывали да рукава засучивали — тоже хотелось удаль свою показать. Не гнушались с простым людом схлестнуться. Ну а тот не упускал случая безвозмездно барину в глаз звездануть.

День зимний хоть и короток, а все же хватало света для других развлечений. Господа потешались на скаковых лошадях либо гонки устраивали в одноместных уютненьких санках — пошевнях. Ну прямо бега нынешние! Действо сие происходило на набережной Москвы-реки, меж Устинским мостом и Москворецким. Набережная, прежде еще не мощенная, была ровна, широка, и лучшего места для бегов в Москве того времени было и не сыскать, наверное. При этом гонялись друг за дружкой, в основном купцы и их сыновья, вылетавшие в азарте на московские улицы.

Можно представить такое зрелище: летят легкие козырные саночки под свист и дикие крики удальца. Вьется по ветру борода, летит синими искрами битый лед из-под копыт лихого коня. Народ стоит по сторонам и всякого на свой глаз оценивает: только рысь признавалась, а вскачь лошадь пошла — так сразу свист, улюлюканье. Были наездники, были и знатоки. Хороших рысаков «катырями» тогда называли.

А у дворян, помещиков — свое катание. Эти только по Тверской, по Охотному Ряду, по другим главным улицам раскатывали. В дорогих санках каретной работы, с лакеями на запятках, а то и гусарами. Да и сами господа из-за лихости своей на пятки встать не брезговали: знай наших!

Упряжные гонки да катания проходили обычно на Масленицу и долго держались в обычае, а после 1812 года как-то сами собой отошли. А вот снежные, водой облитые горы, воздвигаемые на Святки подле Троицкого моста, строили и еще долго потом. С них катались, стоймя на ногах, на длинных санях человека по три-четыре, и все это было пестро и радостно-шумно. А вокруг ставили балаганы, называвшиеся в народе «комедиями», и всякую снедь выкатывали поближе к гульбищу: горячие пироги, в полотенца укутанные, медовуху со сбитнем — «Пей, щеголек, мой сбитенек!». И уж само собой, выстраивали в ряды самовары сияющие, в студеном воздухе жаром пышущие.

А потом, видно, натешились, вволю намяли друг другу бока, синяков наставили да кости поломали: в 1797 году как оборвало. Потому, может, что в тот год мельницу под Троицким мостом разобрали, пруд Неглинный спустили, и снежные горы стали возводить в другой стороне, напротив Воспитательного дома, где теперь военная академия размещается. А обер-полицмейстер Эртель, только-только в новую должность вступивший, настрого запретил гоняться по улицам. Можно считать, объявился наш первый московский гаишник.

Забавы же на льду, на катальных горах, нарочно для того наваленных, остались. И видно, уже навсегда: прижились. В Китай-городе, рядом с Мытным двором, где пошлину изымали, каждую зиму воздвигали Каинову гору по имени Ваньки Каина, который и место выбрал, и первую гору самолично с друзьями нагреб. Катись, вались — и снова катись!

А на льду-то творилось что! Кто изощрится и запряжет в салазки собаку, кто просквозит с ветерком, сидя в санках и держась за постромки: лошадь хотя и скользит, а все ж разбегается. И на коньках катались давно, вот только не скажешь, когда именно начали. Сначала коньки деревянные были: делали на бруске продольный пропил, вставляли полоску железную, прикручивали к сапогу или валенку веревками — и дуй-разгоняйся! Позже научились коньки выковывать, но способ крепления оставался тем же. Настоящие же коньки выписывали из-за границы, в основном из Голландии. Но такое удовольствие, понятное дело, было только для богатых людей.

В одной старой книжице, вышедшей в Москве в 1903 году, попались на глаза такие строчки о конькобежках: «Как очаровательна такая двигающаяся непроизвольно и ритмично спортсменка! Это элегантный, но в то же время один из самых трудных спортов, и напрасно вольтерианцы стали бы спорить». Но нет, даже вольтерианцы молчат-помалкивают, глядя на такое зрелище — изумительное, завораживающее…