Олег Матвейчев - Повелительное наклонение истории
Кроме того, Новое время породило логику маргинализма. В чем она состоит? Человек родившийся, грубо говоря, в столице, в центре некой культуры, подобен старому аристократу — он естественным образом получает все готовое. Человек, родившийся на окраине, находится в эксцентричном положении. Он чувствует, что принадлежит к некой культуре, но в то же время ее центр находится где-то во вне, и ему надо до него дойти, его «покорить», «завоевать столицу». Этот феномен известен нам не только по личности корсиканца Наполеона, который и императорскую корону вырвал из лап папы и короновал сам себя. Мы и сейчас свидетели того, что вся новая московская элита — как правило не «коренные москвичи», и они видят в москвичах сонных мух. Как сказал кто-то из великих, подмечая эту ситуацию: «Гении рождаются в провинциях, а умирают в столицах». Именно потому, что гений сам прошел путь до центра, заплатил за него жизнью, а не получил на блюдечке с голубой каемочкой.
Маргинальное происхождение обладает и еще одним преимуществом. Тот, кто находится на краю культуры или даже одной ногой стоит в одной культуре, а другой ногой в другой, имеет возможность посмотреть на свою культуру со стороны, имеет точку опоры во вне, позволяющую переворачивать свою культуру, модернизировать ее.
Мы подошли к очень важному моменту. Принципиально важно для субъектности начинать свой путь с досубъектного и внесубъектного, эксцентричного состояния. И принципиально важна граница, отделяющая потенциального субъекта (человека прошлого, варвара и проч.) от субъекта реального, человека, который свою субъектность доказал привнесением чего-то нового, трудом, творчеством, господством.
Гегель парадоксально заявлял в «Феноменологии духа», что стадия рабства — необходимый этап в становлении свободы. Свобода всегда есть не данность, а процесс освобождения. Свобода подобна велосипеду: она падает, когда стоит, а не едет. С Гегелем солидарен Ницше: воля-к-власти либо растет, либо ее нет. Свободу нельзя иметь, ее можно только практиковать, скажет еще позже Фуко. А сколько других философов высказывалось в подобном духе: Фихте, Маркс, Сартр, неомарксисты… Мысль для эпохи модерна настолько принципиальна, что ее надо подчеркнуть еще и еще раз: субъектность, свобода, модерновость есть переход, рост, а не состояние, не институция, не набор признаков, которые можно приобрести и иметь их. Если бы речь шла о наборе признаков свободы, то субъектность была бы недостижимым идеалом, так как некую абсолютную свободу и независимость представить себе в истории и в опыте очень трудно: всегда ведь найдется что-то, что меня определяет, а значит, свободы нет в реальности…
Но эта субъектность не идеал, витающий и недостижимый! Она актуально и абсолютно присутствует в момент преодоления какой-то определенности. Я всякий раз чувствую свою свободу, свою причастность абсолютной свободе и всю ее силу в себе именно в момент, когда я от чего-то освобождаюсь. Определенность и позитивность нужна как трамплин, как почва, grund, от которой можно оттолкнуться и сила сопротивления которой важна для прыжка. Свобода невозможна без несвободы: внутри абсолютной свободы она сразу бы перестала существовать, так как в вакууме нельзя отталкиваться, а свобода это и есть миг, мгновение, момент толчка.
Трансцендирование (перешагивание) определяющего общества удается тому, кто находился на его краю. С этим связан каждый раз поиск нового класса-гегемона, который находится на «задворках», не вписан в систему. Это пролетариат у Маркса и Лукача, это «Россия как слабое звено» у Ленина, это творческая интеллигенция у Адорно, это сексуальные молодые пассионарии у Маркузе и Батая, расширившие свое сознание наркотиками маргиналы у идеологов хиппи, это сумасшедшие у Фуко и Лэнга, это белые воротнички, айтишники и креативный класс у нынешних пророков модернизации.
Но в этой связи важна и еще одна мысль Гегеля на ту же тему: подобно тому, как раб становится господином через субъективацию и эмансипацию, господин деградирует до уровня раба, теряет свою субъектность, коль скоро он ее постоянно не подтверждает. Недаром мы упоминали аристократов и столичных жителей как сонных мух. Тот, кто всего добился и почивает на лаврах, кто получил все готовое на блюдечке, и есть дегенерат. И даже тот, кто знает о необходимости постоянной эмансипации (перманентной революции, говоря словами Троцкого), сталкивается со специфической проблемой, проблемой вакуума, отсутствия любых твердых основ, определенностей, коль скоро предшествующая эмансипация сделала их нетвердыми.
Их эмансипация становится вымороченной и вымученной. Их попытки роста сродни попыткам Мюнхгаузена вытягивать себя из болота за волосы, потому что все вокруг стало беспочвенным (оно основано не на себе и не на трансцендентных основаниях типа Бога, а на воле самого субъекта).
Прежняя традиция, от которой раньше освобождались, сегодня не порабощает, она муляж, нечто воздушное, безосновное, несубстанциональное, виртуальное (возьмите для сравнения средневековую Церковь и нынешнюю, средневековый быт и традиции и нынешнюю этничность и фольклорность и проч.).
Из-за вымороченности каждого следующего шага мельчают и сами новации и новости. Люди раздувают событие из самого никчемного скандала, делают звездами мелких в сравнении с титанами прошлого людей, борются за права и свободы в совершенно узких и комических областях (например, за права животных или растений, за политкорректную речь).
И уж если мы говорим о новаторстве как атрибуте субьектности, надо вспомнить еще одну народную мудрость: «нет ничего более старого, чем вчерашняя новость». Нет ничего более старого, чем вчерашнее изобретение. Нет ничего более старого, чем вчерашняя модная эстетическая концепция, вчерашняя техническая новинка, вчерашний политический лозунг, вчерашняя звезда…
Этот «эффект неактуальности» возникает из-за изначальной несубстанциональности всех фактов, их виртуальности, которая не тяготит и не требует эмансипации, борьбы, революции, а уничтожается простым отрицанием, отказом, забвением. В отличие от старых форм, которые сегодня превращены в чучела, потому что субъектами признана их историческая уместность, относительная разумность и право на мумифицированное существование, факты вчерашнего дня не удостаиваются даже этой чести. Для актуального есть СМИ, для старины — музеи и постмодернистский псевдотрадиционализм. Для вчерашнего — только Ничто.
Итак, подтверждать субъектность и инновационнность можно только в диалектическом движении от несубъектности к субьектности, коль скоро стадия несубъектности необходима, чтобы стать субъектом. Еще раз повторим этот важный вывод: дух есть птица Феникс, которая должна все время падать и возрождаться из пепла. Субъект не может все время пребывать в качестве субъекта, хочет он или не хочет, он либо деградирует, либо сознательно сам пойдет на падение, на риск потери всего, что имеет, чтобы доказать, что он все может получить вновь. «Величие духа, — говорит Гегель, — измеряется тем, как глубоко он может пасть и возродиться вновь». Ницше будет уподоблять волю-к-власти борцу на руках, армрестлеру, сильному игроку, который не просто упирается в битве, а позволяет себя сначала почти положить на стол и потом мгновенным движением возвращает себе преимущество и одерживает победу.
Принципы модернизации
Итак, мы видим, что для по-настоящему модернистского, инновационного общества должны жестко соблюдаться два условия:
1. Должна быть жесткая граница между субъектами и несубъектами, жесткое неравенство, жесткая иерархия. Должно соблюдаться различие между высшим и низшим, старым и новым, лидерами и ведомыми, собственниками и несобственниками, творцами и посредственностями, центрами и провинциями и так далее. Должна быть разница потенциалов, должны быть ничем не сдерживаемые высокие точки экстремума, большие амплитуды колебаний, самые немыслимые крайности.
2. Эта граница не может быть закреплена за теми или иными индивидуумами, классами, народами, государствами и проч. раз и навсегда, все могут постоянно меняться местами, отношения должны быть оборачиваемыми, максимально динамичными. Не путать со стиранием самой границы. Грубо говоря, всегда должны быть верх и низ, и разница потенциалов между ними, но люди должны постоянно меняться местами. Речь не идет о механической игре, перевертывании. Тот, кто берет столицу боем (или борется за право быть столицей), должен воевать, доказать свое право, а значит ему должно оказываться сопротивление. Тот же, кто защищается, должен идти на принципиальный риск поражения, а не устраивать все понарошку, чтобы поражение было невозможно.
Эти два условия можно назвать «принципом различия» и «принципом открытости». Что понимается под «принципом различия»? То, что вообще есть разделение на ведомых и лидеров, есть первые и есть вторые, винеры и лузеры, цивилизация и варварство. Противоположностью «принципу различия» является «принцип равенства», когда среди бегущих первых нет и отстающих, нет господ и рабов, богатых и бедных, образованных и необразованных, нет никакой разницы потенциалов, когда торжествует «среднее» во всех смыслах этого слова, когда искусственно ограничиваются крайности, когда борются с «экстремизмом» ит. д.
