Лев Троцкий - История русской революции. Том II, часть 2
Днем работал в Смольном Центральный Комитет большевиков: решался вопрос о новом правительстве России. Протоколов не велось или они не сохранились. Никто не заботился о будущих историках, хотя для них как раз подготовлялось немало хлопот. На вечернем заседании съезда предстоит создать кабинет министров. Ми-ни-стров? какое скомпрометированное слово! От него воняет высокой бюрократической карьерой или увенчаньем парламентского честолюбия. Решено назвать правительство Советом народных комиссаров: это все же звучит свежее. Так как переговоры о коалиции «всей демократии» не привели пока ни к чему, то вопрос о партийном и личном составе правительства упрощался. Левые эсеры жеманничают и упираются: только что порвав с партией Керенского, они сами еще не знают хорошо, что им с собой делать. ЦК принимает предложение Ленина, как единственно мыслимое: сформировать правительство из одних большевиков.
В двери этого заседания постучался Мартов, в качестве ходатая за арестованных министров-социалистов. Не так давно ему доводилось ходатайствовать перед министрами-социалистами об освобождении большевиков. Колесо совершило изрядный поворот. Через высланного к Мартову на переговоры одного из своих членов, вернее всего Каменева, ЦК подтвердил, что министры-социалисты переводятся на домашний арест: по-видимому, о них между делом забывали, либо же сами они отказывались от привилегий, соблюдая и в Трубецком бастионе принцип министерской солидарности.
Заседание съезда открылось в 9 часов вечера. «Картина в общем немногим отличалась от вчерашней. Меньше оружия, меньше скопления народа». Суханов, уже не в качестве делегата, а в числе публики, нашел даже свободное место. В этом заседании предстояло решить вопросы о мире, земле и правительстве. Всего три вопроса: покончить с войной, дать народу землю, установить социалистическую диктатуру. Каменев начинает с доклада о произведенных президиумом за день работах: отменена смертная казнь на фронте, введенная Керенским; восстановлена полная свобода агитации; отдано распоряжение об освобождении из тюрем солдат, посаженных за политические убеждения, и членов земельных комитетов; отстранены все комиссары Временного правительства; приказано задержать и доставить Керенского и Корнилова. Съезд одобряет и подтверждает.
Снова выступают, при нетерпении и недоброжелательстве зала, какие-то осколки осколков: одни сообщают, что уходят, – «в момент победы восстания, а не в момент поражения», – другие, наоборот, хвалятся тем, что остаются. Представитель донецких углекопов торопит принять меры, чтобы Каледин не отрезал север от угля. Пройдет немало времени, пока революция научится принимать меры такого масштаба. Наконец, можно перейти к первому пункту порядка дня.
Ленин, которого съезд еще не видел, получает слово для доклада о мире. Его появление на трибуне вызывает несмолкаемые приветствия. Окопные делегаты смотрят во все глаза на таинственного человека, которого их учили ненавидеть и которого они научились заочно любить. "Крепко держась за края пюпитра и разглядывая своими небольшими глазами толпу, Ленин стоял в ожидании, не обращая, видимо, внимания на непрекращающуюся овацию, длившуюся ряд минут. Когда овация закончилась, он просто сказал: «Мы теперь приступаем к строительству социалистического порядка».
Протоколов съезда не сохранилось. Парламентские стенографистки, приглашенные для записи прений, покинули Смольный вместе с меньшевиками и эсерами: это был один из первых эпизодов саботажа. Секретарские записи потонули бесследно в пучине событий. Остались лишь спешные и тенденциозные газетные отчеты, писавшиеся под звуки артиллерии или под зубовный скрежет политической борьбы. Особо пострадали доклады Ленина: вследствие быстроты речи и сложной конструкции периодов, они и в более благоприятных условиях нелегко поддавались записи. Той вступительной фразы, которую Джон Рид вкладывает Ленину в уста, ни в одном из газетных отчетов нет. Но она вполне в духе оратора. Выдумать ее Рид не мог. Именно так должен был Ленин начать свое выступление на съезде советов, просто, без пафоса, с несокрушимой уверенностью: «Мы теперь приступаем к строительству социалистического порядка».
Но для этого прежде всего надо покончить с войной. Из швейцарской эмиграции Лениным брошен был лозунг: превратить империалистскую войну в гражданскую. Теперь надо победоносную гражданскую войну превратить в мир. Докладчик прямо начинает с оглашения проекта декларации, которую должно будет издать подлежащее избранию правительство. Текст не роздан: техника еще очень слаба. Съезд слухом впивается в каждое слово документа.
«Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24–25 октября и опирающееся на советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом, демократическом мире». Справедливые условия исключают аннексии и контрибуции. Под аннексией надлежит понимать насильственное присоединение чужих народностей или удержание их против их воли, в Европе или в далеких заокеанских странах. «Вместе с тем правительство заявляет, что оно отнюдь не считает вышеуказанные условия мира ультимативными, т. е. соглашается рассмотреть и всякие другие условия», требуя лишь скорейшего приступа к переговорам и устранения всякой тайны при их ведении. С своей стороны, советское правительство отменяет тайную дипломатию и приступает к опубликованию тайных договоров, заключенных по 25 октября 1917 года. Все, что в этих договорах направлено к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капиталистам, к угнетению великороссами других народов, «правительство объявляет безусловно и немедленно отмененным». Для приступа к переговорам предлагается сейчас же заключить перемирие, по возможности не менее чем на три месяца. Со своими предложениями рабочее и крестьянское правительство обращается одновременно «к правительствам и народам всех воюющих стран… в особенности, к сознательным рабочим трех самых передовых наций» – Англии, Франции и Германии, в уверенности, что именно они «помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс от всякого рабства и всякой эксплуатации».
Ленин ограничивается краткими пояснениями к тексту декларации. «Мы не можем игнорировать правительства, ибо тогда затягивается возможность заключения мира… но мы не имеем никакого права одновременно не обратиться и к народам. Везде правительства и народы расходятся между собою, мы должны помочь народам вмешаться в вопросы войны и мира». «Мы, конечно, всемерно будем отстаивать нашу программу мира без аннексий и контрибуций», но мы не должны ставить наши условия ультимативно, чтобы не облегчить правительствам отказ от переговоров. Мы рассмотрим и всякие другие предложения. «Рассмотрим – это еще не значит, что примем».
Изданный соглашателями манифест 14 марта предлагал рабочим других стран свергнуть банкиров во имя мира; однако сами соглашатели не только не призывали к свержению собственных банкиров, но вступили с ними в союз. «Теперь мы свергли правительство банкиров». Это дает нам право призывать к тому же и другие народы. У нас есть все надежды на победу: «надо помнить, что мы живем не в глубине Африки, а в Европе, где все может быть скоро известно». Залог победы Ленин, как всегда, видит в превращении национальной революции в интернациональную. «Рабочее движение возьмет верх и проложит дорогу к миру и социализму».
Левые эсеры выслали своего представителя для присоединения к оглашенной декларации: ее «дух и смысл им близок и понятен». Объединенные интернационалисты – за декларацию, но при условии, если она будет исходить от правительства всей демократии. Лапинский от польских левых меньшевиков приветствует «здоровый пролетарский реализм» документа, Дзержинский, от социал-демократии Польши и Литвы, Стучка, от социал-демократии Латвии, Капсукас, от литовской социал-демократии, присоединяются к декларации без оговорок. С возражениями выступил только большевик Еремеев, который требует, чтобы мирным условиям был придан ультимативный характер: иначе «могут подумать, что мы слабы, что мы боимся».
Ленин решительно, даже неистово возражает против ультимативной постановки условий: этим мы только «дадим возможность нашим врагам скрыть всю правду от народа, спрятать ее за нашу непримиримость». Говорят, что «наша неультимативность покажет наше бессилие». Пора отказаться от буржуазной фальши в политике. «Нам нечего бояться сказать правду об усталости»… Будущие брест-литовские разногласия уже просвечивают сквозь этот эпизод.
Каменев предлагает всем, кто за обращение, поднять свои делегатские карточки. «Один из делегатов, – пишет Рид, – поднял было руку против, но вокруг него разразился такой взрыв негодования, что заставил и его опустить руку». Обращение к народам и правительствам принято единогласно. Свершилось! И этот акт охватывает всех участников своим непосредственным и близким величием.
