Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

Сара Хэги, Кёльнский университет, Германия.

Убей бог не понимаю, что же в произведениях Марининой такого общечеловеческого, что привлекает, оказывается, не только читателей. Но и зрителей. И слушателей — тоже. Что же до самих славистов, то одним из самых существенных было сожаление профессора Алексея Береловича о том, что для участия в конференции не были приглашены социологи. Может быть, именно они и раскрыли бы нам лицо потребителя Марининой — и здесь, в Париже, и там, в Москве и ее окрестностях.

Что же касается заголовка моей статьи, то смекалистый читатель давно уже понял связь — между романом «Тот, кто знает», его популярнейшим в России автором, и избранием, а также очень высоким рейтингом Путина.

Потому что он — именно тот, кто знает.

Часть II

ХРОНИКИ

Предуведомление второе

«Хроники 90-х» появились через десятилетие (и больше) после тех событий, что в них описаны. Мне понадобилась довольно существенная временная дистанция для того, чтобы улеглись впечатления и отоврались наблюдения. Задача была поставлена следующая: в концентрированной форме попробовать передать изменение самой атмосферы существования русской словесности. Перепад, который по времени кажется недолгим, был огромен — из 1986-го, когда оснастить журнальный номер Л. Платоновым было еще очень непросто, до конца 90 х и начала нового века, когда вопрос о тираже смыл вопрос о цензуре.

Почему «Хроники 90-х» начинаются с 1986-го? Потому что 1980-е в 1986-м обломились, закончились и начались — после стремительных родов — 1990-е. Время календарное не всегда совпадает с литературным. И с общественным — тоже.

Прошедшее несовершенное: 1986

Ходила в конце 80-х такая шутка. Вопрос: что будем делать, когда перестройка кончится? Ответ: читать подшивки газет и журналов.

Вот перестройка и кончилась, и даже почти забыта. Только лицо Горбачева вызывает вдруг ностальгическую реакцию, — но не у здешних, нет, — скорее, у нездешних. У русских парижан, например, у Марьи Васильевны Розановой и Андрея Донатовича Синявского — надо быть благодарными за то, что «рискнул дать интеллигенции свободу слова» (их мнение распечатано на всех идеологических просторах родины — от коммунистической «Правды», 11.06.1996, до либерального «Нового времени», 1996, № 22). Испытываю — рядом с ними — чувство неловкости: да, надо помнить, но — не только то, что задержалось в памяти, но и что же было на самом деле. А из естественного чувства благодарности лучше бы взять да и скинуться Михаилу Сергеевичу Горбачеву на памятник.

Для того чтобы понять, где общество и литература находятся сегодня, попробую перелистать время назад. Перечитать подшивки — и остановиться там, откуда, кажется, все и началось. В точке той давности, когда слова «перестройка» и «гласность» были активно введены в идеологический словарь, но… Но — исправно функционировали и партийные, и литературные съезды, напряженно работал секретариат и аппарат писательского союза, безотказно — под именем Главлита — действовала цензура. Не было иных издательств, кроме государственных, чекисты присуждали свои литературные премии (а Василь Быков получил Ленинскую), Олжас Сулейменов и Чингиз Айтматов еще не были послами в европейских странах от сопредельных с Россией государств, да и государств этих, как и самой России (как государства), не было. А Дмитрия Александровича Пригова, задержав на московской улице, засадили в психушку.

Перечитывая сегодня свою статью «Испытание правдой» («Знамя», 1987, № 1), подводившую тогда, еще в том времени (сочинялась она осенью 86-го), литературные итоги года, — задача, которую в данном сочинении я не преследую вовсе, — вспоминаю свое эмоциональное авторское состояние: состояние азарта, подъема, открывшихся надежд, если не сказать — эйфории. Настоящее было впереди — в том числе и тот бум, который переживут «толстые» журналы, и последовавший за пиком спад.

Пейзаж литературного года, исполненный внутри него, отличается от теперешнего прежде всего тем, что тогда мне важнее было, уловив динамику освобождения слова, транслировать ее, снабдив собственной энергией. Тогда, повторяю, я находилась внутри картины.

Сейчас — важнее всего понять, что же осталось за рамой, за кулисами, за пределами окончательной «картинки», что убиралось (сознательно или подсознательно), как строительные леса.

На самом же деле — как, надеюсь, будет понятно из теперешних моих заметок — это были не леса и не кулисы, а такая же реальность, как выстроенные (не мною) тогда в неожиданную цепочку «Печальный детектив» Виктора Астафьева и «Плаха» Чингиза Айтматова, «Все впереди» Василия Быкова и «Новое назначение» Александра Бека, «Ювенильное море» Андрея Платонова.

Тогда — важен был факт появления текста и его, текста, внутреннее послание, дешифруемый критикой message.

Теперь — контекст, состоящий из «текстов вокруг» и литературно-идеологического поведения авторов, иные из которых на моих глазах превращались в персонажи, стремительно уходившие в прошлое — вместе со временем.

В своем «Дневнике» за 1986 год Юрий Нагибин записывает об одной из знакомых: «Она где-то работает, получает сто двадцать пять рублей, но по специальности (она кандидат философских наук) ей устроиться невозможно: еврейка, беспартийная. Она все время пишет, но ничего не печатает, даже не пытается».

Еще: «У советских евреев нет выхода, кроме отъезда».

Еще цитаты: «…ее священнику КГБ настойчиво предлагало сотрудничество. Он не пошел на это. Ему пригрозили ссылкой, он сказал: "На все воля Божья"».

«Вся страна в целом распадается на чернобыльский лад. Идет неудержимый распад материи и расход духовной сути. Впрочем, одна женщина сказала, что подорожание колбасы на двести процентов пострашнее Чернобыля».

Эти мгновенные фотографии, не помещенные печатной литературой 1986 года в окончательный текст, свидетельствуют о расстоянии, пройденном и обществом, и литературой, ничего не устрашившейся и ни от чего (в последующие годы, о чем будет идти речь в дальнейших моих комментариях по поводу 1987, 1988 и т. д. литературных годов) не отвернувшейся.

Все-таки 1986-й — это время до тех изменений, с которыми мы столь быстро свыклись, что уже их и не замечаем.

Можно сказать, что страна еще оставалась той же, хотя «валятся один за другим, как кегли», вчерашние «сильные мира сего», — идеологический прессинг был столь силен, что даже Эльдару Рязанову, например, о чем свидетельствует его дневник советского кинорежиссера, приходилось прибегать к постоянным унизительным методам обработки начальства; что уж говорить о тех, кто продолжал как бы не существовать, обитая лишь в андеграунде.

Но литература уже начала свой переход к гласности, а затем и к свободе слова.

Даже — вполне открыто — официальная (казалось бы), «толстожурнальная». Со всеми регалиями и чинами на первых страницах «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов», «Литературной газеты», «Звезды»…

Правда, этот ход (пере-ход) литературы отчасти погубит ее самое, окажется — самоубийственным (даже — и именно — для тех, кто стоит в рядах зачинателей перехода).

Но об этом — дальше, об этом здесь пока говорить не следует.

Пока что я, как герой хотиненковского «Зеркала для героя», только, в отличие от него, сознательно, переношу себя — и читателя — туда, где еще могли «настучать» за статью о Мандельштаме и посадить за хранение «Котлована», хотя статья о Мандельштаме на нынешний высокомерный взгляд не только безобидна, но и никчемна, а «Котлован» выйдет в «Новом мире» всего через полгода.

Сегодня, когда в обществе столь неожиданно широко распространились ностальгические настроения (причем в разных его кругах и разных формах, но, как сказали бы формалисты, в «жанровом содержании» эти настроения присутствуют и в сталинистских маевках, и в телерекламе популярного радиоканала, и в модных интерьерах, использующих элементы стиля вампир, — например, в арт-кафе на Чистых прудах, и в юбилейных воспоминаниях, стимулируемых сорокалетием театра, гагаринским полетом, фестивалем молодежи в Москве и т. п. и т. д.), полезно будет вернуться в недавнее прошлое. С помощью газет, журналов и собственной памяти. Эдакой коллективно-индивидуальной машины времени. Сравнить — значит понять. В том числе и время, в котором находимся сейчас.

Итак, попробуем вернуться в 1986-й.

В «Литературной газете» обращением к советскому народу год открыл генсек. Ключевые слова обращения Горбачева — «ускорение» (в середине речи) и «перестройка» (акцентированный финал). Честь открыть год литературный была предоставлена стихам Максима Танка («Чтоб радостным стал // Наступающий год, // Встречать его надо // У самых ворот»), подверстанным к фотографии молодежного бала в Кремле: юбки колоколом, радужные настроения, оптимистические прогнозы.