Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович

В дальнейшем Ушаков и Ожегов оказались в Кисловодске.

Они спустились к источнику, встали в подвижную очередь, выпили по стакану отвратительно-теплого нарзана, с ужасом подумали о химических процессах внутри организма и поняли, что час пробил.

В винном погребке № 11 (филиале гастронома № 16) уже началось братание. Красивый черноусый мужчина встретил молодых людей пением:

Нам каждый гость дарован Богом,

Какой бы ни был он среды,

И даже в рубище убогом…

Алаверды, алаверды!

Когда они выскочили из погребка, астрономический синий ветер раскачивал голые ветви, струился нарзан, попукивали автомобили. И Ушаков, приблизив заплаканное лицо к заплаканному лицу Ожегова, срывающимся шепотом спросил:

— Кто мы, фишки или великие?

— Нализаться-то нализались, но где ночевать?

В уютных окнах санаториев синели ночники, шумела ветреная ночь, и что-то капало с небес. Быть может, одинокие дождинки летели с белых, вдаль бегущих туч. Тучи бежали на ночлег — в горы.

— Завтра и мы рванем в горы, — бодрясь, сказал Ожегов.

— Высоко, там в горах… — пробормотал Ушаков.

— Но где ночевать?

В гостиницы их не пускали. Ушаков остановился у витрины мебельного магазина.

— Может быть, купим кровать?

— Богатая идея.

В освещенном роскошестве мебельного магазина сидел с очками на носу ночной сторож.

— В самом деле, давай купим кровать. У тебя дома есть кровать?

— У меня кресло-кровать.

— А у меня буфет-кровать. Пятнадцать минут работы, и буфет превращается в кровать. Над головой тещин сервиз…

— Я всю жизнь мечтаю о подлинной кровати, о подлинной, а не мнимой.

— И я. Давай купим кровать как памятник. Кровать навсегда. Чтобы что-нибудь после нас осталось…

Сторож без всякого недоумения продал им металлическую кровать, из которой можно было по крайней мере сделать полтрактора, пятьсот утюгов, три тысячи ложек, а стоила она всего 20 рублей 8 копеек.

— Уцененная вещь, — пояснил сторож. — Не понимают нынешние… баре стали… Финскую им подавай, венгерскую… стиль… а хорошая вещь уж восьмой год стоит.

Протащили кровать метров десять по тротуару, выбились из сил, повалились на пружинную сетку.

Над головами у них с корабельным скрипом раскачивались каштаны.

— Послушай, друг, имеешь ли детей ты?

— Имею пацана и жду второго, в кооператив я ежедневно волочусь…

— А я люблю жестокую гражданку…

— Предмет твоих желаний жовиальных?

— Я отношусь к поэзии и прозе со всем презреньем, чистым и спокойным.

— Послушай, друг, с работы возвращаясь, в метро среди гражданок своенравных, читая распроклятые журналы, где каждый пишет, где меня не знают, не знают моих планов, начинаний, влачась к себе, в свои кооперативы…

— Как мы похожи, Ушаков!

— Ожегов!

Заснули оба, а над ними, кренясь, платаны с корабельным скрипом неслись куда-то…

Да-да, вот так бывает в молодые годы: в обиженном подпитии где только не заночуешь. Помнится, несколько лет назад один мой знакомый ночевал в чугунной вазе на Арбатской площади. Хорошо ему было…

Начальник контрольно-спасательного пункта Семенчук, инструктор альпинизма Магомед, истопник Перовский Коля и бармен-массовик Миша виду, конечно, не подали. Как стояли они возле котельной, так и продолжали стоять, глазом не моргнули при виде двух чудаков, вышедших из здания турбазы «Горное эхо».

Донгайская поляна в это апрельское утро сияла всеми своими стеклами и стеклышками, струями своей дикой речушки, желтела прошлогодней травкой, ослепляла кольцом своих знаменитых ледников.

Чудаки в блуджинсах, в синтетических курточках, в шарфиках и войлочных шляпах стояли, качаясь, обалдев от счастья. Семенчук-то это дело знал прекрасно из книг и по опыту: легкое кислородное голодание, ультрафиолетовое излучение создают так называемую «горную эйфорию». «Так, так, — думал он, — клиенты приехали, рановато что-то, орлы-интеллигенты…»

— Видал, Магомед? — спросил он инструктора.

— Да, вижу, — сказал Магомед. — Рановато, вроде бы не сезон.

— А может, уже сезон? — усомнился Миша, который от многолетней службы в баре почти уже не замечал смены времен года.

— В сезон-то они у меня горохом сыплются, — плотоядно усмехнулся Семенчук. — С одной Чернухи не успеваем подбирать… руки… ноги…

— Дела, — подытожил истопник Перовский Коля.

Чудаки с глупыми счастливыми лицами направились куда-то. Путь их лежал мимо котельной.

— Здравствуйте, товарищи, — вежливо поклонились они.

— Здравствуйте, — хмуро ответил Семенчук.

Остальные кивнули.

Ушакову и Ожегову захотелось тут же обнять этих «суровых немногословных горян», и они еле сдержались.

— Вот хотим прогулку совершить, — сказал Ожегов, сияя.

— Первую разведку, — сказал Ушаков, подсвечивая сбоку.

— Рекогносцировку! — воскликнул Ожегов и широко обвел рукой сверкающие ледники.

— А поточнее нельзя? — спросил Семенчук. — Хотя бы ручкой показать, но поточнее, если можно.

— Пока что просто вверх по реке, — сказал Ушаков. — Все же первый раз в горах.

— Впервые в горах! Впервые в райских кущах! — воскликнул Ожегов и заклокотал по-тирольски.

Семенчук посмотрел на него медицинским взглядом.

Откланявшись, чудаки стали удаляться.

— Хорошо, что на Чернуху сразу не полезли, — сказал Магомед.

— Чернуха что, — сказал Семенчук. — Иной раз приедут шизики и сразу за Али-Хан, к Барлахскому перевалу прутся в полботиночках… самоубийцы…

— Эй, ребята! — крикнул Магомед вслед чудакам. — Если кабан погонится, влезайте на деревья. Поняли?

— Парни не без юмора, — сказал Ушаков Ожегову. — Кабаном пугают.

— Кабан — мирное травоядное животное, — благодушествовал Ожегов.

— Ты уверен?

— Я что-то слышал про них. Костя Колчин из сектора «К» все знает про кабанов, а я зато все знаю про оленей, опоссумов и овец.

— А я про уток, утконосов и упырей.

Тропинка, покрытая желтыми листьями, увела их в лес, под сень огромных сосен и пихт. Замшелые валуны нависали над тропинкой, а с другой стороны шумела река — то где-то совсем рядом клокотала, то уходила глубоко вниз.

Ушаков и Ожегов, частые посетители лесопарка «Сокольники» (шашлычная), а также зоны отдыха Фрунзенского района в Баковке (волейбольчик), не в первый раз сталкивались с дикорастущей флорой, но здесь, в этом кавказском весеннем лесу, они ошалели. Они шли легкой, крадущейся походкой, воображая себя гайяватами, внимая древним зовам, поднимающимся из пучин филогенеза. Оранжевые фазаны перелетали тропинку перед их глазами, голубые косули выступали из чащи, следя за ними влажными, милыми глазами, зелонокосые девы безмолвно и лукаво появлялись между замшелыми валунами, грузно хрустя валежником, прошествовал вниз к реке знаменитый кавказский гиппопотам — ящер, царь царей.

Потом все замерло, и лес стал редеть. Тропинка пошла вниз, меж осин засветилась река, замелькали быстрые тени каких-то животных. Ушаков и Ожегов обнаружили, что тропинка вся перерыта чьими-то копытцами, и вдруг — ах! — из орешника высунулась морда папы-кабана. Все как полагается — торчащие клыки, налитые кровью глазки. Еще секунда, и появился мощный плечевой пояс. Еще секунда, и папа-кабан, не рассусоливая, ринулся на Ожегова.

Ожегов тут же взлетел на осину и закачался на ней, обвиснув сразу всеми членами. Кабан же понятливо налетел на осину, боднул ее пару раз и принялся рыть, подрывать устои клыками и копытами с ужасающим сопением.

Несмотря на всю трагичность момента, в голове Ожегова сформировалась оригинальная мысль.

«Какое счастье все-таки, — подумал он, — что я произошел от обезьяны, а они, — с неожиданным уважением к кабану, — а они все-таки нет».

Ушаков разбежался и — ногой кабану в брюхо, как будто бил штрафной удар. Кабан и ухом не повел, продолжая копать. Его интересовал только Ожегов, хотя, еще раз подчеркиваю, никакой существенной разницы между молодыми людьми не было.