Индустриализация (СИ) - Нестеров Вадим

Разумеется, бывшие рапповцы начали действовать. Позже, в своем покаянном выступлении на заседании парткома Союза советских писателей Киршон вспоминал об этих событиях так:

«Меня в это время нет в Москве. Я приезжаю. Оказывается, что Авербаха не ввели. Центральный комитет ввести Авербаха не захотел в оргкомитет. И мы начинаем, наша группочка, наша группировка начинает хлопоты, начинается деятельность, направленная к тому, чтобы Авербаха в литературу ввести. Это фактически, по существу, фракционная деятельность, групповая деятельность, деятельность, направленная к тому, чтобы вопреки воле ЦК партии посадить Авербаха во главу литературы».

Разумеется, «группочка» подключила Горького. И старик не подвел. «Порешал», как сейчас говорят.

В июле 1932 г. состоялось организационное собрание Оргкомитета ССП, в документах которого есть напечатанный на машинке итоговый список под заголовком «Состав Всесоюзного Оргкомитета Всероссийского Союза писателей».

Фамилия «Авербах Л.Л.» вписана красными чернилами в конце напечатанного списка.

Надо сказать, что Фадеев во всех этих хлопотах не участвовал никак.

Почему?

Еще в марте 1932 года, за месяц до выхода постановления о роспуске, вернувшийся от Горького Авербах писал своему недавнему гостеприимному хозяину:

«Через два дня после моего приезда дали отпуск Саше Фадееву. Он уехал с Погребинским в Башкирию. Надеется скоро закончить вторую часть «Последнего из Удеге».

В том же самом марте Фадеев в письме тому же Алексею Максимовичу хвастается:

«Я живу сейчас на даче под Уфой — много пишу (самому пока что нравится то, что пишу, а это дает хорошее настроение), катаюсь верхом и на лыжах, пью кумыс. Кругом дремучие снега и целыми днями солнце. Пестует меня Мотя Погребинский, — Вы его знаете, — человек, которого я очень люблю. Несмотря на его внешнее «чудачество» (он любит прикидываться простаком, но это в нем бескорыстно, вроде игры), он человек незаурядный, талантливый и очень добр — в самом конкретном и не пошлом смысле, т. е. не бескостно добр. Работа его с «ворами» и беспризорными — лучшее подтверждение этого».

Впрочем, Мотя Погребинский, он же Матвей Самуилович, он же «Мотя-милиция», как называл его Горький, он же Кубанка, как звали его воспитанники – всенепременно заслуживает отдельного разговора.

Чекист, которого звали Мотя

Матвей Самуилович Погребинский был чекистом, человеком Ягоды и очень незаурядным человеком.

Впрочем, обычно его звали просто Мотя, причем все, от мала до велика. Как выше справедливо замечал Фадеев, Погребинский любил прикидываться деятельным простачком, и кое-кто на это даже покупался.

Зря они это делали – несмотря на три класса образования и неснимаемую кубанку из рыжего каракуля, Мотя Погребинский был очень непрост.

Он даже успеха добился не с помощью каких-нибудь там подвигов, а исключительно вдумчивым отношением к делу.

Подвигов никаких за ним не числилось.

Детство в местечке в Полтавской губернии, 3 класса начального 4-классного городского училища в Лубнах, работа конторщиком в мануфактурном магазине Соломона Явица. Потом война, призыв, служба – правда, не на фронте, а в далеком тылу, рядовым 33-го Сибирского запасного полка в Петропавловске – не который Камчатский, а который Казахский.

Каким-то образом в степном Петропавловске он умудрился получить ранение, несколько месяцев лечился в госпитале, где и познакомился со своей будущей женой Анастасией.

Потом были войне конец, штык в землю и возвращение молодой семьи на малую родину мужа. Мотя работает лесорубом, грузчиком, чернорабочим на мельнице в Лубнах, максимальный взлет его карьеры – контролер на лубненской бирже труда.

Потом опять призыв, уже на Гражданскую войну в Красную армию, но снова – никаких геройств. Миролюбивый Мотя делает карьеру по санитарной части.

Весьма успешную, надо сказать, для недавнего лесоруба карьеру: смотритель военного госпиталя 14-й армии, военком военного госпиталя в Тюмени, помощник начальника Санитарного управления Западно-Сибирского военного округа по политической части, военком Санитарного управления этого же военного округа, помощник начальника Политической инспекции Главного санитарного управления РККА.

В 1924-м переходит на работу в ОГПУ, но снова – не врагов народа ловит, а служит по «бумажно-организационной» части: помощник начальника Орготдела Административно-организационного управления ОГПУ при СНК СССР, затем начальник этого отдела. Казалось, жизнь устоялась, и все, что будет впереди – медленное, но стабильное продвижение по службе.

Но нет.

Все резко изменилось

Общеизвестно, что 1920-е в СССР – это время борьбы с детской беспризорностью и преступностью.

Многие слышали, что борьбу эту лично возглавил тогдашний руководитель советских спецслужб Феликс Эдмундович Дзержинский.

Довольно широко известен и опыт организации коммун для бывших беспризорников и малолетних преступников. Но, как правило, это знание ограничивается фамилией Антона Семеновича Макаренко, создавшего на Украине колонию имени Горького и коммуну имени Дзержинского.

Меж тем колоний и коммун тогда было много, а опыт Макаренко был далеко не самым известным.

Поскольку ликвидацией беспризорности занималось ведомство Дзержинского, руководить детскими коммунами отряжали сотрудников ОГПУ, позже НКВД. Да, да, великий педагог Макаренко, если вы забыли, номинально тоже являлся сотрудником НКВД и носил звание сержанта госбезопасности.

Когда было принято решение о создании в подмосковном Болшево (ныне город Королев) Первой трудовой коммуны ОГПУ, руководить ею отрядили уже знакомого нам начальника Орготдела Матвея Погребинского.

И тут неожиданно выяснилось, что все эти годы в достаточно безликом, хотя и усердном и старательном служащем спал педагог божьей милостью.

Как вспоминал сын Матвея Самуиловича, это был очень трудный для его отца период:

«С чего начать? Ведь он не педагог. За его спиной скромный образовательный багаж. Он достает нужную литературу, изучает ее днями и ночами, не жалея сил. Оставляет все личное, несмотря на то, что крепко любит свою семью, детей. И достигает цели в освоении метода воздействия на беспризорников, познавших жизнь улицы и ночлежек, озлобленных и рано состарившихся».

Действительно, «на перековку» в коммуну отправляли заключенных московских тюрем в возрасте от 13 до 17 лет, имеющих срок не менее чем три года.

«Кубанка», как его прозвали уголовники-«коммунары» за неизменный головной убор, действительно оказался незаурядным педагогом и почти сразу же сформулировал три главных принципа, по которым стала жить Болшевская коммуна:

Добровольность нахождения в коммуне и отсутствие охраны.Каждодневный труд всех без исключения, предусматривающий обучение востребованной профессии.Ответственность воспитанников не перед администрацией, а перед коллективом.

И эти принципы сработали.

Горький в Болшево. 1929 г.

Болшевская коммуна не загнулась, как множество подобных проектов, а напротив – начала активно развиваться, реально перевоспитывая людей.

Безусловно, надо иметь в виду, что это были двадцатые годы и большинство малолетних уголовников стали ворами не из-за тяги к блатной романтике, а потому, что их жизнь в угол загнала. И это, кстати, первое, что на чистейшем блатном жаргоне объяснял Кубанка новоприбывшим – я, говорит, могу дать вам то, что при всем желании не даст вам воровской мир – будущее. Если оно вам надо – вливайтесь. Если нет – валите, у нас охраны нет, все равно рано или поздно сядете.

Абсолютное большинство оставалось и оставалось надолго. Даже став взрослыми, найдя себе пару в коммуне и получив право жить свободной жизнью, многие так и оставались здесь, из-за чего пришлось строить малосемейное общежитие.