Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6388 ( № 41 2012)
В самом же Армавире мной была обнаружена настоящая грибница отличных литературоведов и замечательных людей: помимо вдохновителя чтений Ю. Павлова был бесконечно счастлив и обогатился знакомством с А. Татариновым, Е. Коломийцевой, Н. Крижановским, А. Безруковым. Все они тащат эту необходимую ношу - "Кожиновские чтения", на которых поднимаются на самом деле важные вопросы истории и современности, а не в очередной раз перетасовываются никому не нужные ветхости. Руководство местной педакадемии и города тоже по возможности помогают: ведь там есть люди понимающие и пишущие, вот и получается такое общинное дело, которое вовсе не варится в собственном соку, а туда приглашаются как молодые, так и маститые. В разное время на чтениях был В. Личутин, В. Бондаренко, А. Казинцев, С. Шаргунов, Р. Сенчин и многие другие.
На этот раз хотелось бы обратить внимание на два аспекта развернувшейся в Армавире дискуссии. Первое - это восприятие настоящего как определённого тупика, проникнутого пессимизмом и безысходностью. А. Татаринов приводил примеры этого, которые в избытке рассыпаны в современной литературе. А. Казинцев говорил, что наше общество стоит у своего предела, и как-то изменить ситуацию можно лишь при условии, если массы проявят свои спящие энергии и заявят о себе. Сам я тоже подлил воды на эту мельницу: привёл примеры, где наше сегодня в текстах воспринимается в качестве особой формационной перверсии, ошибки, чужой реальности, а ощущение давящей пустоты окружающего мира перерастает в особый поколенческий признак. Если раньше шли упрёки литературе, что она форматирует реальность по своему образу, разрушая её строй, то теперь реальность, наоборот, втягивается в книгу, которая, как роман Сенчина "Информация", абсорбирует в себе все злоключения, выпавшие на долю героя. Если Гоголь в своё время говорил об ответственности за сказанное слово, которое может воспроизвести чудища в реальности, то теперь книга берёт на себя боли и горести окружающего мира, наших новых реалий и запаковывает их под обложкой, чтобы они вновь не актуализировались в реальности.
Может, это и есть "новый реализм", реализм наоборот? Да, и не всё так уж и беспросветно и тупиково. У А. Терехова в романе "Нем[?]цы" декорации, окружающие героя, настолько чудовищны, а сам он столь сильно запутался в своих проблемах, что впору наложить на себя руки. Но всё меняется в финале романа, когда герой после долгой разлуки и искусственно воздвигнутой стены непонимания встречает свою дочь, а та кричит: "Папа!" Все тучи расходятся в один миг. Ну а сколько восторга и радости, света и счастья в книге о. Тихона Шевкунова "Несвятые святые"! То есть, если вот так упрёшься в одну мысль и будешь твердить себе: тьма тупика и пустыни, то и сам поверишь в это и в конце концов кроме этого ничего другого не станешь замечать, и воздвигнешь очередной миф, и впадёшь в односторонность и узость восприятия, что как раз и разоблачал в своих работах В. Кожинов.
Эта односторонность может поселить в убогой и заброшенной лачуге, затерянной где-то в беспросветной глуши, а самого тебя сделать этаким старообрядцем-дырником, который будет поклоняться малому лучику света, исходящему из дыры в стене, при том что со временем она всё более будет зарастать мхом. Эта тема литературного старообрядчества также была озвучена на "Кожиновских чтениях". Н. Дорошенко разъярился на новую литературную поросль вплоть до полного её отрицания и проговаривания, что их списки чуть ли не утверждены в кремлёвских кабинетах и, мол, вовсе это не русская литература. К слову сказать, подобные тезисы я слышал как-то и от представителя либерального лагеря, критика Н. Ивановой. В ответ же в Армавире было сказано, что надо не разъединять, а собирать, не отрицать, а пытаться понять, начинать восстанавливать единение истории, культуры и нации. И это очень по-кожиновски.
Армавирское тепло, свет от людей и цементирующая мощь работ Вадима Кожинова - всё это доказало мне, что было что-то провиденческое в звонке и приглашении Ю. Павлова, что лично для меня наполнило нужный сосуд. Да и сама эта небольшая поездка стала лучшей иллюстрацией работ Кожинова - большого русского мыслителя и патриота.
Андрей РУДАЛЁВ,
СЕВЕРОДВИНСК
Обретение клада
Обретение клада
Забытый гений
Книга Всеволода Задерацкого "Золотое житьё" (М.: Аграф, 2012 (Символы времени) стала открытием. Тем более впечатляющим, что написана она выдающимся композитором, - а В.П. Задерацкого считают таковым самые авторитетные музыканты. Кто мог ожидать, что он окажется ещё и очень талантливым, ярким писателем! Миновало почти 60 лет со времени смерти Всеволода Петровича Задерацкого, 70 лет от создания рукописи, и книга всё-таки пришла к людям. Сегодня мы беседуем с сыном композитора и писателя, музыковедом, профессором Московской консерватории Всеволодом Всеволодовичем Задерацким.
- Всеволод Всеволодович, почему книга вашего отца опубликована только сейчас? Почему это не произошло раньше?
- Этот вопрос затрагивает философскую проблему общественной памяти и общественного любопытства. Инерция аннигиляции памяти пронеслась до наших времён. Пятьдесят лет я уговаривал специалистов от литературы прочитать эти тексты! Когда они узнавали, что это написано музыкантом, то отмахивались от меня, как от назойливой мухи: "Мы представляем, что это за мемуары". "Да это не мемуары!" - говорил я, но они были неумолимы. Они не доверяли моим сыновним стенаниям. Естественно, каждый сын будет просить за отца. Я никак не мог их убедить, что это интересно с художественной точки зрения. "Рассказывайте, рассказывайте!" - отвечали мне. И только сейчас, наконец, прочитали. Мой низкий поклон главному редактору издательства "Аграф" Алексею Парину за его внимание и замечательное литературное чутьё. Понимая, что роман оборван, не закончен и как роман не состоялся, я сделал из этого материала отдельные рассказы, чуть изменив некоторые начальные и завершающие фразы, дабы эмансипировать главы. Но, конечно, никакого вмешательства в текст с моей стороны не было.
- Всеволод Петрович оставил какие-то указания? Он говорил о замысле своего литературного труда и о том, чего он хотел для своего творчества?
- Нет, он, видимо, давно себе сказал: "оставь надежду". Он сочинял, писал музыку и литературные повествования, не думая об опубликовании. Отец считал себя, в сущности, умершим человеком. Даже в письмах говорил: "Я уже давно мёртв". Но писание его было формой самоспасения. И когда друзья, которым он показывал свои прелюдии и фуги, созданные в каторжном лагере, смотрели изумлённо и говорили, что на Колыме он совершил подвиг, он отвечал: "Какой подвиг? Я просто спасался!"
- Расскажите об этом подвиге подробнее[?]
- На Колыму отец попал, уже имея большой тюремный опыт. Он был там рассказчиком и знал, чем может взять эту, так сказать, общину. Но главное для него было - пробиться к охране и получить бумагу, с условием, что будет писать не буквы, только ноты. И ему дали бумагу, такой маленький толстый блокнотик, где на листке помещался один такт. Потом маленький блокнотик в клеточку. Потом стопку телеграфных бланков. На всём этом он в 1937-1939 годах и написал огромное произведение трёхчасового звучания. Это был первый опыт восстановления баховской идеи полнотонального цикла прелюдий и фуг[?] Рукопись эта, памятник эпохи, у меня сохранилась.
- А как он работал над книгой?
- Я не помню отца за литературной работой, потому что я был совсем маленький. Я помню его работающим над музыкальными рукописями: он всё время сидел, склонённый, за столом. Он и музыку сочинял, как писатель: за столом, а не за роялем - он всё слышал. И только потом проигрывал написанное. Литературная его деятельность стала мне известна лишь в середине 40-х годов, когда он начал устраивать семейные чтения. Опубликован, кстати, неполный текст, примерно треть осталась ненапечатанной. Но, как бы то ни было, насколько я знаю, отец начал писать роман - он именно так определял жанр своего усилия - в 1942 году, потому что в 1945-м, когда ещё шла война, он устраивал чтения в Краснодаре, а потом, в 1947-м, в Ярославле. Так что в основном этот текст написан в 1942-1943 гг., когда он почти не писал музыки. Свой литературный труд он назвал "Человек шагает по эпохе". Мне казалось, что название это слишком претенциозное. Хотя, если всмотреться в пестроту повествований, - они действительно охватывают самые разные сферы жизни того времени.
- Вот именно: откуда весь этот опыт? Таёжный, торговый, промышленный, крестьянский, железнодорожный?
