Николай Лесков - Страстная субоота в тюрьме
— Посмотрите, какое милое дитя!
Я счел это за приглашение подойти ближе и подошел. В комнате, в которой я, впрочем, видел сквозь дверь один только угол, видны были два старые стула и на окне очень старая зеленая штора. Перед этим окном стояла, полуоборотясь к Л., высокая женщина не первой молодости. Лицо ее я не мог хорошо рассмотреть, потому что при моем приближении к стоявшему в дверях ребенку она быстро повернулась ко мне спиною. Ей, казалось, неприятно видеть чужие лица, и потому я поспешил отойти от ее двери. Л., поласкав девочку и обещав ей взять ее на праздниках поиграть к детям, тоже хотел идти за мной.
— Monsieur le colonel![6] — послышалось из комнаты.
Л. вошел в комнату и через две минуты вышел оттуда, сказав уже на самом пороге:
— Volontiers.[7]
Я забыл кого-нибудь спросить, отчего эта дама не затворяет дверей своей комнаты: сама ли она не хочет этого, или ей не дозволено затворяться.
Когда мы поравнялись с кучкою арестанток, они не работали, а стояли все в ряд, облокотясь слегка о кровати.
— Петр Семенович! — сказала надзирательница. — Вот они имеют жалобу и непременно требуют к себе генерала.
— Да, мы требуем генерала, — отозвалась описанная мною красивая девушка. Лицо ее не было нисколько гневно, и она говорила смело и покойно, хотя не без заметной раздражительности.
— На что вам генерал?
— Это наш секрет. Мы его просим, пусть он придет сюда.
— Да что ж секрет! Скажите ваш секрет Петру Семеновичу. Ведь это все равно, я думаю, — вмешалась дама.
Женщины молчали и смотрели на девушку, которая стояла грациозно, скрестив руки на груди, и иронически улыбалась. Заметно, что она имеет в своем кружке репутацию.
— Секрет пустой, а зачем обижать бедных арестантов? — проговорила она после минутного молчания, и на лице быстро выступили красные пятна.
— Да в чем дело-то? — спрашивает Л.
— Изволите видеть, Петр Семенович, — вмешивается опять дама, — вчера было денежное подаяние пятьдесят рублей, что ли, и назначено было самим жертвователем раздать его нескольким человекам по одному рублю, а нескольким по три, ну так вот — зачем не всем поровну роздано?
— А жертвователь назначил, кому именно из арестантов сколько отдать?
— Нет, этого не назначал, а…
— А то-то и есть, — сказала девушка. — А роздали все благородным. Что тут за благородство? — продолжала она, все более и более воодушевляясь. — Они не работают, они лучшее помещение получают, их лучше кормят, и им же дают по три рубля, а тут руки до костей обобьешь за тридцать копеек. Нет, попросите к нам генерала, мы хотим его видеть.
Говорившая, окончив свою речь, отвернулась от дамы и от Ярошенко, на которых она пристально смотрела, высказывая свое неудовольствие. Л. молча смотрел на даму и на Ярошенко.
— Так жертвователь назначил, аше скобродие, — сказал Ярошенко.
— Да. Но ведь не жертвователь же назначил, кому именно дать по рублю и по три, а кому ничего?
— Никак нет-с.
— Ну и надо было дать всем жребий, и все бы были довольны, и никто не жаловался бы.
— Разумеется, — отозвалась девушка и снова стала пристально смотреть на Ярошенко, который поспешил согласиться с этим мнением, сказав: «Точно так-с».
— А я тут ничем, Петр Семенович, не виновата, — сказала надзирательница.
— Да вас никто и не винит, — нетерпеливо отозвалась девушка, сделав кислую и выразительную гримасу.
— А вы все же не бунтуйтесь, — сказал ей Л., — а то — в карцер, — прибавил он шутя.
— Что карцер? Тут тюрьма, там тюрьма, все одна тюрьма.
Ноздри у нее широко раздувались, и она крепко прижала ладонями свои круглые груди. Я посмотрел на тонкие черты ее энергического личика, потом на обстановку и невольно подумал:
Дайте крылья мнеПерелетные!Дайте волю мне,Волю сладкую.
Это было первое существо в тюрьме, которое презрительно отозвалось на угрозу карцером, и можно думать, что это существо так же презрительно отнесется ко всякой угрозе. Это одно из тех лиц, посмотрев на которые внимательно один раз в жизни, помнишь их очень долго, сразу их понимаешь и… сочувствуешь им, не распытывая ничего о их прошлом.
Впрочем, выйдя из «круглой залы», я не утерпел и спросил надзирательницу о вине этой девушки: она судится за бродяжничество и содержится в тюрьме два года. Теперь дело ее в сенате, и ей один из директоров обещал доставить сведение о времени решения, которого она ждет с нетерпением.
Еще забыл сказать, что, выходя из залы, мы заметили на второй койке от двери женщину, которая лежала, уткнувшись в подушку и откинув руки с согнутыми в горсть пальцами. Это та арестантка, которая упала в обморок на хорах. Я хотел взглянуть ей в лицо, но его не было видно за подушкою, а судя по рукам и стану, обтянутому платьем, я думаю, что это женщина не старая.
В другом женском отделении, которое называется, кажется, благородным или дворянским, нас встретила девочка трех или четырех лет, дочь Сусанны Сюзорской, замешанной в известное дело Синко и Гильяшвили. Дитя делало реверансы и задом подвигалось к отворенной двери: за этою дверью (налево из коридора) содержится ее мать и еще какая-то женщина с черными, как смоль, волосами. Она, кажется, не очень здорова, лицо истомленное и печальное. Сусанна Сюзорская молода и еще сохраняет заметные следы бывшей красоты. Лицо довольно симпатичное, но холодное. Л. дал ребенку серебряную монету, я тоже, и дитя начало опять свои реверансы. Все, глядя на девочку, рассмеялись. Сюзорская ожидает, что ее скоро возьмут на поруки. Она говорит по-польски. Другая ее сожительница тоже, кажется, полька. Впрочем, я не знаю, почему мне это кажется.
Дитя Сюзорской ласкается к надзирательнице, и она, должно быть, женщина не без сердца. Дай-то Бог, чтобы дамы эти умели быть для несчастных не одними надзирательницами.
В другие женские камеры мы не пошли.
Детский приют устроен очень удобно. Впрочем, кажется, он весь состоит только из просторной и светлой комнаты, перегороженной надвое. В одной половине ее спальня. Здесь стоят чистые кроватки с белыми фланелевыми одеяльцами и туалетное зеркало. В другой половине диваны, стол и портрет покойного императора Николая. Обедня еще не кончилась, и девочки были в церкви. Л. говорил мне, что детей здесь учат читать, писать, арифметике и географии. Мне хотели показать детские работы, но ключ от комода, в котором лежат оконченные работы, был у дамы, слушавшей вместе с детьми обедню. Женщина, которая при нашем входе в приют копалась над чем-то в передней, принесла только женскую рубашку с множеством складочек на груди, вышитым воротником и рукавами. Работа очень тщательная и искусная.
Матерям дозволено навещать своих детей в приюте, но я не спросил: допускается ли эта беседа без свидетелей. Комитет, говорят, намерен совсем вывесть приют из стен тюрьмы и поместить его вблизи тюремного здания. Хочется думать, что при этом позаботятся о возможности свидания детей с родителями, так, чтобы свидания эти не стоили последним долгих хлопот и затруднений.
Мужская тюрьма совершенно в противоположном конце большого, обстановленного тыном тюремного двора, и мы отправились туда. Все, что мне было показано до сих пор, Л. назвал казовым концом тюрьмы. Казовый конец кончился, и должен был начаться другой.
III
Тюремный двор очень велик. Он вымощен камнем и обсажен прутиками, о которых я говорил прежде. По сторонам идет высокий бревенчатый частокол, окрашенный желтою краскою. За этим частоколом маленькие садики. Тут есть опять лавочки, две или три клумбы и около этих клумб дорожки. В садик входят в калитку, которая запирается снаружи железной задвижкой. Теперь, пока, в этих садиках не видно ничего кроме скамеек и тощих прутиков; но летом они, говорят, обращаются в порядочные цветники, а через несколько лет, может быть, в них будут и деревца. Садики эти устроены комитетом, а прежде здесь сваливали мусор и пр. На дворе мы застали ту же группу благородных арестантов и Караханова в высокой папахе, но не подходили к ним и ни о чем с ними не говорили. По направлению от мужской тюрьмы шли два мужика, у одного за спиною сбитенная баклага и на животе прилажен ряд стаканов, другой без всего. Завидев Л., оба мужика сняли шапки.
— Это зародыш нашего тюремного cantinier (маркитанта), — сказал мне Л., указывая на подходящих к нам мужиков.
Мужики поравнялись с нами. Тот, у которого за плечами висела баклага, сказал: «Здравствуйте, ваше высокоблагородие!» Л. отвечал на его приветствие.
— Вот, ваше высокоблагородие, будет мой товарищ, — продолжал мужик, указывая на своего спутника.
Тот довольно низко поклонился и поправил рассыпавшиеся кудри.
— Это уж твое дело; ты должен сам смотреть.
— Этот товарищ-то твой? — спросил Ярошенко.
