Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6568 ( № 38 2016)
– Скажу вам без кокетства – я не считаю, что подошёл к возрасту мудрости. Мудрости как не было, так и нет. Этим свойством как в примитивном, житейском смысле, так и в метафизическом я, к сожалению, никогда не отличался. Теперь я чувствую вес возраста. Ощущаю накопленный опыт и, наверное, усталость. Знаете, у меня был дядя, человек выдающийся, участвовал в Первой мировой войне, в Гражданской, был одним из самых знаменитых тверских охотников, долго сидел в лагере по политическим мотивам. Когда я был мальчишкой, он прививал мне любовь к охоте и вообще мы часто встречались. Я говорил: «Как же ты много видел, дядя!» А он отвечал: «А, Володя, одно и то же!» Вот и у меня сейчас такое же чувство. Как-то не думал я подводить итоги. Шла жизнь, делались дела… Что-то пишется, планируется, но мне не хотелось бы сейчас останавливаться на этом. Лет пять назад у меня на телевидении выходили циклы передач, были передачи на радио. Но, может, и хорошо, что я от этого отошёл. Время, в котором приходится жить, всегда воздействует на человека. А мы живём во времена душевной усталости, которые в эпоху дельцов трудно как-то оценивать, по крайней мере политических оценок я давать не хочу.
– А как преодолеть эту усталость?
– Надежду у нас никто никогда не отнимет. Просто время, в которое мы живём, оно неинтересно и, пожалуй, даже туповато. И это в известном смысле сказывается на уровне культуры – будь то литература или театр. Сравните с шестидесятыми годами прошлого века наш кинематограф, например. Тогда многие фильмы становились событием, и какие фильмы! А сейчас даже близко к тому уровню подойти не могут. То же самое и с поэзией, прозой. Мы гордимся старыми достижениями. А рекламируемые сегодня буржуазные радости и сладости – это не в русской традиции. Не хочется печалиться, но, когда ты подходишь к какому-то возрасту, вдруг ощущаешь, что оказался в ином мире. И ты не очень к нему готов. Ты жил в мире, который был тебе родным, со всеми страшными и прекрасными событиями. А потом ты вдруг попадаешь в лес, в болото, в котором, может, и не утонешь, но чувствуешь себя неуютно. Сумрак, тощие деревья, тоска. Конечно, поколение, к которому я принадлежу, формировалось в других условиях, это было послевоенное время, тяжёлое, но интересное. А сейчас меня окружает атмосфера одиночества, не моего личного, а в более широком смысле… И вообще, мне кажется, Россия устала от того, что можно назвать историческим творчеством. Россия состоит ведь не только из ландшафта, из почвы, рек, небес, но прежде всего из людей. Как писал Георгий Иванов: «Но русский человек устал…» Если взять один лишь ХХ век, то вспомните, сколько всего испытал наш человек. Он просто не мог не согнуться…
– Мироощущение русского интеллигента трагично в своей основе. Редко встретишь крепкого оптимиста, пишущего стихи. Как лично вам удаётся преодолевать уныние? И что для вас означает состояние счастья?
– Русский интеллигент по своей природе вовсе не мрачен. Его мрачность – следствие нелёгкой жизни и напряжения. А жизнь – это всегда трагедия, пусть и наполненная радостными событиями.
Лично я испытываю счастье от подлинного искусства, когда перечитываю классику. От дорогих воспоминаний. Не потому, что я тоскую по социалистическим временам, нет. Но дело в том, что буржуазность нельзя воспеть, как нельзя написать гениальное стихотворение о прибыли в 200%, о вкусном ужине или о постройке роскошной дачи. Буржуазные радости не входят в круг интересов русского человека, и так было всегда, во все времена. Так оно и останется.
– Насколько я поняла, самые любимые вами поэты те, творчеством которых вы больше всего занимались, – Иннокентий Анненский, Александр Блок и Георгий Иванов. Как вам кажется, есть ли в сегодняшнем поэтическом пространстве фигуры, сопоставимые с этими гениями? Или они остаются на недосягаемой высоте?
– Разумеется, поэтов, сопоставимых с гениями Серебряного века, сегодня нет. Остаётся надежда, что такие фигуры когда-нибудь появятся. Это ведь вершины, а Блок – вообще собирательная вершина русской поэзии ХХ века. И в этом смысле она равноценна Пушкину и Лермонтову. Ведь сила величайшего поэта в том, что он не умалит даже самого простейшего таланта. Всю русскую поэзию ХХ века следует называть великой, гордиться ею, любоваться. Даже если у поэта русского осталось одно или два стихотворения – это тоже достижение. Иногда мы не вправе назвать поэта великим или гением, но то, что на нём есть чеканная принадлежность к чему-то грандиозному, заставляет относиться к нему с уважением. А у нас очень много недооценённых талантов. Например, если говорить о послевоенном времени, Виктор Курочкин – прекрасный прозаик. На некоторых его произведениях лежит, не побоюсь сказать, печать гениальности. Но если бы не кинематограф, его до сих пор не знали бы. Если бы не экранизация повести «На войне как на войне», то его литературная судьба была бы куда скромнее. Больших художников много не бывает, но иной раз нужно сделать какое-то усилие, чтобы их разглядеть.
– А как вы относитесь к Валентину Распутину?
– Я был знаком с ним, но не на короткой ноге. Он был человеком замкнутым, малословным. Если говорить о прозе, мне больше нравятся его ранние вещи. Тот же, к примеру, рассказ «Уроки французского», гениальный, вне всяких сомнений. Конечно, Распутин – чрезвычайно значительный художник, очень крупный. Надо сказать, что люди склонны принижать достижения своего времени. Во второй половине ХХ века были написаны вещи, которые являются великим искусством. Или возьмите того же Юрия Казакова. Некоторые говорят: «А что там у него в рассказах такого происходит? Кто-то рыбу ловит, кто-то по лесу идёт, кто-то стоит у пристани…» Да там всё самое главное у него происходит! Показана огромность мира.
– Влияют ли, на ваш взгляд, обстоятельства жизни на созревание таланта? Если бы Георгий Иванов не пережил эмиграцию, стал бы он действительно крупным поэтом?
– У него до революции, кроме удивительной техники и безупречного вкуса, никакого содержания почти не было. Своего поэтического мира не было. А когда стали появляться его зрелые стихи в эмиграции, все ахнули и никак не могли поверить, что этот эстет, сноб и пижон вдруг стал сочинять вещи такой чистоты, глубины, откровения и силы. Конечно, поэтический рост Георгия Иванова связан с эмиграцией. В России он потерял всё как человек, но в эмиграции приобрёл всё как поэт. Блок очень точно написал об Иванове, что тот «зарезан цивилизацией без крови», хотя Блок, конечно же, видел его возможности. Понятно, что Иванов был талантлив, но в полной мере его таланту помогла раскрыться именно эмиграция, отчаяние и одиночество.
– Ещё одна ваша любовь – Иван Бунин. Все признавали в нём великого мастера прозы, но вот большим поэтом считали далеко не все, от чего сам Иван Алексеевич, как известно, очень страдал. Что вы об этом думаете?
– Как поэт Бунин – очень значительная фигура Мне приходилось об этом писать, издавать его стихи. Но проза, конечно, заслонила поэзию. Хотя такой человек, например, как Набоков, предпочтение отдавал его стихам. Говорил, что ценит льющиеся стихи Бунина более, чем его парчовую прозу. Без сомнения, Бунин сам по себе грандиозен. Его поэзию современники не очень замечали, но среди замечавших были крупнейшие художники. Это Блок (хотя и с оговорками в разное время), Иннокентий Анненский, Владислав Ходасевич, Набоков. Бунин, конечно, переживал, что бóльшая часть поэтов и в России, и в эмиграции его не ценила. Лично я думаю, что он больше воплотился в прозе, но и поэзия его изумительна. И со временем, когда стали «усыхать» многие поэтические авторитеты, возьмём тех же символистов или известных поэтов двадцатых годов, Бунина стали больше читать и ценить. Происходит его приближение во времени и раскрытие перед читателем. Наверное, нужна была такая дистанция, которая показала бы его истинное значение. А мнения поэтов-современников часто ничего не решают, они так и остаются частными мнениями.
– Если говорить вообще о состоянии современной литературы, то как бы вы его охарактеризовали? Что испытываете чаще – восхищение или разочарование?
– Я просматриваю журналы, читаю, мне дарят книжки. Есть сейчас поэты, которых я очень ценю, Светлану Сырневу, например, некоторых других. Но они уже немолоды. А некоторые из тех, кого я любил, уже умерли. К счастью, у нас великая литература. Вот смотрите, сколько «закапывали» Маяковского как «красного», как «большевика», но ведь он остался! И он верил в то, что писал, считал, что поэзия должна помогать строить дома, учить, лечить. И в этом была музыка и сила необыкновенная, которая ничем не измеряется. Поэтому даже чуждые ему по взглядам и мировоззрению люди отзывались о нём очень высоко – Ахматова, Пастернак, Цветаева, Платонов. И мы не вправе сейчас ругать поэта за партийную принадлежность. Просто сейчас время, чуждое поэзии, её трудно расслышать, она мало нужна миру. Но одушевлённый мир без музыки существовать не может. И я думаю тут: ввиду того, что Бог и погода за нас, что-то незримое происходит, рождается, и оно придёт. (Смеётся.)
