Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6395 ( № 48 2012)
Выпускник международного отделения журфака МГУ, он с юности обладал лидерскими качествами и амбициями, что закономерно привело его в политику.
Отличительная особенность книги - откровенность (подчас до резкости) и одновременно опора на факты, которые становятся основой рассуждений. Скажем, касаясь событий августа 1991 года, Рогозин даёт простую, "аполитичную", но верную оценку:
"[?]в рядах руководства КПСС настоящих мужчин уже давно не было". Не стесняется высказаться без особых купюр о тех, кого именует "мозгоблудами" (глава "На войне как на войне").
Читатель встретит немало интересных наблюдений о событиях, коллизиях, политических схватках 90-х и начала нулевых годов, о персонах, действовавших тогда, поразмышляет над смелыми и небесспорными рассуж[?]дениями автора о роли тех или иных партий, весомости различных политических доктрин и идеологий, варившихся в гремучем котле тогдашней российской (и не только российской) жизни. Иногда в рассуждениях (глава "Основы национальной пропаганды") встречаешь то, что не отнесёшь сегодня к разряду открытий, но есть чёткие, образные, язвительные замечания: "Наши "либералы" оказались "большевиками наоборот". С русским народом им явно не повезло, не тот народец - ленив, неблагодарен, не хочет подчиняться новым хозяевам, фигу в кармане носит".
В книге много любопытных, неординарных выводов, характеристик. Наверняка многим они не придутся по вкусу, поскольку идут против их собственных представлений о том, что было и что сейчас происходит со страной. Но автор и не собирался представить нам грушу в сиропе. Он хотел быть честным.
Видно, поэтому, готовя новое издание, Дмитрий Рогозин решил ничего в книге не менять: ни в предисловии к первому изданию, ни в основном тексте. И правильно сделал. От себя не стоит отказываться никому. Но сначала себя надо найти. Что не у всех получается.
Владимир СУХОМЛИНОВ
Музыка слова и заповеди рынка
Музыка слова и заповеди рынка
Персона
Виктор Лихоносов - один из самых задушевных русских писателей. Его повести "Осень в Тамани", "Люблю тебя светло", "На долгую память", "Тоска-кручина" запечатлели быстротекущую красоту времени, в котором жили и страдали русские люди во второй половине ХХ века. Его роман "Наш маленький Париж" рассказал об утраченной казачьей Атлантиде, о дореволюционной России и славном городе Екатеринодаре. В Москве Виктор Иванович гость нечастый, и тем драгоценней встреча с ним. Состоялась она по хорошему поводу - Лихоносов приехал в столицу, чтобы принять участие в торжествах по случаю 80-летия другого современного русского классика - Василия Белова. Наша беседа началась с разговора о творчестве автора "Лада", "Привычного дела", "Канунов".
- Сколько их, родственных душ, в русской литературе осталось? - размышляет Лихоносов. - Совсем немного. Василий Белов насмотрелся на страдания матерей, бабушек, на послевоенную деревню. Особенно я люблю его "Медовый месяц", позднюю вещь, за которую бы и Толстой его похвалил.
- А когда вы поняли, что будете писателем, что это ваше призвание?
- Всё иначе получилось. Всё равно, что бросился в реку, поплыл, стал тонуть. Чтобы спастись, надо грести[?] Мне в молодости хотелось запечатлеть давно ушедшее и быстро уходящее, удержать дорогое. Я всю жизнь писал только о том, что я люблю. Никого никогда не учил. А кое-что написал от наивности. Например, "Люблю тебя светло". Многих удивил этим, наверное. Писал от глупой влюблённости - в литературу, в искусство, в мир необыкновенных людей. Кто-то цинично к окружающей жизни относится, насытившись атмосферой Дома литераторов, а я воспринимал мир как чудную, необыкновенную новость.
Такая молодая наивная влюблённость полезна в литературе. С этого начинается жизнь вообще. Поздние писатели под влиянием "солженицынского времени" в литературе стали ковырять действительность, разоблачать жизнь, вместо того чтобы ею восхищаться. Их было много, целое племя, они начинали с эпатажа, почти со скандала. Их стали переводить, возить за границу, показывать как пример "прогрессивного" искусства.
А я был легкомысленный городской человек, у меня - другое начало. Повлияли те писатели, которых я любил. Они способствовали утверждению жизни, красоты и воспели её лучше, чем я. Но мне тоже хотелось что-то сказать! Слишком тяжёлое знание жизни, может быть, даже мешает творческому человеку. Теряется загадочность, нечего открывать, когда человек всё знает. А когда ты познаёшь мир с помощью литературы, это и есть талант к слову.
Помните? "Художник Агеев жил в гостинице в северном городе, приехал сюда писать рыбаков". Начало рассказа Юрия Казакова "Адам и Ева". У Владимира Личутина, Василия Белова в прозе заложена основа северной жизни, они досконально её знают! А у Казакова - рассказы путешественника, в них нет никакой глубины, только впечатлительность московского человека. Музыка слова - и больше ничего! Но это и есть тайна литературы, искусства.
Я не считаю себя писателем, поэтому мне трудно говорить о себе. Мне просто повезло! Писатели - другие люди, они литераторы до мозга костей. Я какой-то ленивый даже. Пушкин - литератор, да. А уже Шолохов - другое поведение. Литератор - дотошный человек, он пишет статьи, борется, сильно мучается литературой. Я же всю жизнь стеснялся, что я писатель. Ну, в актёрской среде я буду говорить, что я литератор, а в писательской - что актёр. (Смеётся.)
Это с детства, очевидно, такое чувство: писатели - вот они, на стене в школе, в кабинете литературы. Мне повезло, что я понравился Юрию Казакову, Юрию Домбровскому, нашим деревенщикам. Я пишу, потому что у меня много душевных обязанностей. А не так, как французы или американцы работают: сел, надо "набить" столько-то страниц. Мне кажется, что они так работают - на компьютерах. Я этого не понимаю. С детства не помню, чтобы я был расположен стать писателем. Я не был книгочеем, я гонял мяч, мне нравился футбол. Просто Господь Бог меня пожалел. Когда мне вручали толстовскую премию в Ясной Поляне, я так и сказал: "Лев Николаевич и Господь Бог пожалели меня, как Алёшу Горшка, спасли мою жизнь тем, что я пишу прозу".
- Кто повлиял на вас особенно?
- Началось всё с "Тихого Дона", когда я в 19 лет прочитал этот роман. Потом был Есенин. Потом Паустовский, когда я уже работал. Паустовский хорош тем, что прививал любовь к литературе. "Повесть о жизни" - чудесная вещь. Я читал её в "Новом мире", ждал продолжения в следующих номерах. Потом был Андрей Платонов: помню, я купил в Ялте книжку в синей обложке, прочитал несколько рассказов, и они меня потрясли... Ну, Хемингуэй мне нравился, "В снегах Килиманджаро". Но я перечитал эту вещь спустя годы, и она меня разочаровала - Хемингуэй был не тот. Или я уже стал другим?! "Прощай, оружие!" читал по-французски и всё время ждал, когда у нас выйдет "По ком звонит колокол". Я даже написал письмо Илье Эренбургу, который в своих очерках "Люди. Годы. Жизнь" вспоминает ночь в Испании, когда он встречался с Хемингуэем. Мне Эренбург прислал деликатный ответ, на открытке: подождите, мол, выйдет в своё время. А потом "По ком звонит колокол" у нас напечатали, и я до сих пор эту вещь так и не прочитал[?] Мне нравился роман Хемингуэя "За рекой, в тени деревьев", он был напечатан в журнале "Москва". Американская критика его не приняла, считала неудачей писателя. А я ходил в читальный зал, брал журнал и был в восторге. Годы спустя я стал перечитывать "За рекой, в тени деревьев" и разочаровался: бесконечная болтовня героев. Может, я виноват? Не знаю.
- Давайте поговорим о ваших книгах. "Наш маленький Париж" - роман-воспоминание, роман-элегия. В нём запечатлена целая галерея ушедших казачьих типов. Как возникла идея этого произведения?
- Мне было жалко людей "бывших". Книга родилась от сочувствия. Я ходил по дворам, разговаривал со стариками и писал. Я сочувствовал всему погибшему миру, царскому, той эпохе, казакам, потерявшим землю, уехавшим, умершим на чужбине. Сочувствие было музыкой, которая помогла мне написать. А без этого нельзя, конечно, работать. Было удивление, ушедший мир казался сказкой. Я тогда не жил, а только предчувствовал - на основе документов, разговоров; я догадывался, пытался понять, каким было прошлое, и любил всё это утраченное, неизвестное. Всё было в тумане, в романтической дымке времени, и казалось даже лучше, чем оно было в жизни.
В 50-60-е годы мы слушали, как пели Пётр Лещенко и Александр Вертинский, и открывался удивительный, уже пропавший русский мир. Мир любви, которой, казалось, теперь уже нет. И в целом это ощущение было правильным. Потому что дальше жизнь была сильно изломана - уклад, отношения друг к другу, человеческие типы. Почему я не принимаю роман Солженицына "Красное колесо"? Писатель весь влез в политику и не изобразил то, что исчезло навсегда. Надо было попрощаться с русскими типами, с людьми, которые уже никогда не придут. Как мы никогда не увидим, допустим, бояр, бывших при Алексее Михайловиче. Через эти ушедшие типы мы бы увидели, какая страна пропала. А объяснять, что такое революция[?] Для этого есть историки, политики.
