Леонид Ленч - Месяц в демократической Германии
Нелькены — это, наверное, одна из самых счастливых и самых нежных супружеских пар на свете. В ГДР, во всяком случае. А внешне это удивительно разные люди.
Петер, бледный блондин с полными губами, с тронутыми ранней сединой висками, похож на располневшего добродушного немецкого мальчика.
Агнесса Нелькен — или просто Аги — знойная брюнетка итальянско-венгерского типа, вылитая Анна Маньяни, знаменитая итальянская комическая киноактриса. И юмор у Аги такой же — едкий, острый, «с перчиком».
Дочь венгерского политического эмигранта, большевика-ленинца, друга и сподвижника Бела Куна и Варги, она училась в школе в Берлине и состояла в одном пионерском отряде с Петером, своим будущим мужем.
— Мы с ним целовались, когда нам было еще по десять лет! — говорит Аги, оставаясь невозмутимо серьезной.
После того, как к власти пришел фашизм, Аги с родителями уехала в Советский Союз. Свое образование она завершила уже в Москве.
В 1937 году ее отец по клеветническому доносу был арестован. Попытки влиятельных друзей спасти его (о нем говорили с самим Сталиным) оказались тщетными, и он погиб в магаданских лагерях в самом начале войны.
С большим трудом Аги — тогда почти девочка — с помощью тех же друзей добилась того, что стала разведчицей в тылу врага.
Аги забросили в немецкий тыл, в леса, она воевала, получала боевые награды. На ее глазах гибли друзья по школе и фронту, веселые храбрецы-парни и отчаянные светлокосые девчонки, дочери и внучки тех девушек времен гражданской войны, что «с песней падали под ножом, на высоких кострах горели».
Вернувшись невредимой с войны, она вышла замуж за немца-эмигранта, антифашиста и потом вместе с ним очутилась в Берлине. И здесь встретилась с Петером, который тогда работал в аппарате Центрального Комитета партии.
— Я поехала просто навестить друга детства в дом отдыха, где он проводил свой отпуск, но… к мужу больше не вернулась! — с той же невозмутимостью говорит Аги, закуривая новую сигарету.
У Нелькенов шестеро ребят — четыре девочки и два мальчика. Дети — один лучше другого!
Аги не только ведет дом, хозяйничает, возится с детьми, но и работает — переводит с русского.
— И вам не трудно, Аги? — сочувственно спросила ее моя жена. — Такая большая семья!..
Помолчав, она сказала очень просто и тихо, без тени рисовки и пафоса:
— После войны я мечтала, чтобы у меня было как можно больше детей! Ведь на моих глазах погибло столько хороших людей! Я решила, что мой долг — пополнить убыль (она улыбнулась), в меру, конечно, моих личных способностей и возможностей в этом смысле. И воспитать своих ребят так, чтобы они были хоть немного похожи на моих друзей-фронтовиков.
Своим ребятам Аги дала русские имена — в честь погибших на фронте друзей.
…Маленький зал дрезденского сатирического театра «У Геркулеса» был набит битком. Закутанный в нечто похожее на звериную шкуру, обнаженный Геркулес с толстенной палицей в руке на крохотной сцене выглядел… подлинным Геркулесом.
Обозрение состояло из многих самостоятельных эпизодов-сценок.
Веселый Геркулес расправлялся с недостатками и пережитками прошлого, воинственно размахивая своей палицей.
В обозрении была занята вся труппа театра, шесть человек — три актрисы и три актера. Все они в недалеком прошлом участники художественной самодеятельности рабочего Дрездена. Они разыгрывали пародии, сценки, полные юмора и иронии, пели куплеты и песенки, танцевали. Делали они все это непринужденно, изящно и легко. Тут была и бытовая сатира, и сатира на международную тему, и просто юмор, непритязательный, но настоящий, без натуги.
Мне понравилась сценка, разыгранная одним актером. Он изображал гида, который целыми днями разъезжает в туристском автобусе и пулеметной скороговоркой рассказывает туристам про достопримечательности города.
— Это памятник тому-то, — трещал он, поворачивая голову то направо, то налево, как пьяный скворец, — это музей, это театр, это собор…
Приплясывая и все ускоряя темп своих пояснений, он добирался до края сцены и, объявив: «А это сумасшедший дом!», — исчезал за кулисами — взлохмаченный, с ошалелыми глазами, окончательно зарапортовавшийся.
Обозрение имело успех, публика смеялась и много аплодировала. Даже строгий Петер Нелькен, раскритиковавший в своем журнале предыдущую работу театра, на этот раз признал, что дрезденский Геркулес одержал победу.
После спектакля актеры пригласили нас посидеть с ними на товарищеском ужине в актерском буфете дрезденского оперного театра. Мы, конечно, согласились.
Ужин, говоря репортерским слогом, «прошел в дружеской, сердечной обстановке». Петер произнес остроумную речь, похвалил театр за новую его работу, представил актерам меня. Передав им привет от советских сатириков и юмористов, я сказал, что приехал первый раз в жизни в Дрезден и был рад тому, что вижу на лице «воскресшего из мертвых» города такую милую и такую талантливую улыбку.
Много было еще речей, тостов и шуток. Сидевший рядом со мной популярный дрезденский эстрадный конферансье, плотный, румяный здоровяк в черном смокинге, поднял рюмку, чокнулся со мной и вдруг громко пропел:
— Спа-си-по, сердце, что ты умьеешь так лю-пить! После чего пояснил:
— Я биль ваш советский плен. Я работаль Донбасс! — Он ткнул пальцем в свою грудь, прикрытую белоснежным дедеро-ном. — Я биль на-вало-отбой-шик!..
И снова пропел про сердце, умеющее «так лю-пить!».
Возвращались мы к себе в гостиницу «Астория» уже ночью. Залитый лунным светом Дрезден был красив и призрачно-страшен. Страшен город был потому, что улица, нормальная городская улица вдруг обрывалась и превращалась в огромное не то поле, не то сквер, потом снова возникало какое-то здание, вернее, черный остов здания, потом снова начиналась улица и опять провал, пустырь, ровное поле подстриженного газона, зеленовато-серого, с металлическим, неживым блеском.
Дрезден восстанавливают, но нелегко возродить огромный город, разрушенный и сожженный с такой ужасающей тщательностью. А ведь война, когда погиб Дрезден, была уже на последнем своем издыхании. Наши войска спешили к старому немецкому городу-памятнику, целому и невредимому, чтобы взять его под свою защиту. И вдруг эта огненная варфоломеевская ночь! Гудящие тучи английских и частично американских бомбардировщиков и истребителей в ночном беззащитном небе. Сначала фугаски, потом зажигалки. Бушующий океан огня. И снова фугаски, и снова зажигалки. Что это? Месть за Лондон и Ковентри? Или — и это вернее! — нежелание отдать русским союзникам такой город, как Дрезден, «в целом виде»?!
За одну ночь в Дрездене погибло больше ста тысяч мирных жителей.
7. Королевский фотограф
Быть в Дрездене и не повидаться с Сикстинской Мадонной — это все равно что приехать в Париж и не побывать в Лувре.
С утра мы с женой поспешили в восстановленное здание Дрезденской картинной галереи.
Времени у нас было в обрез: Нелькен торопился в Берлин, на работу. Мы почти бегом обошли залы, где висела знаменитые полотна, знакомые по московской выставке. И наконец увидели ее, такую земную женщину-мать, стоящую на облаках в небе с сыном на руках. Морозом по коже обожгла мысль о том, что шедевр Рафаэля был на краю гибели и наверняка погиб бы, если б не совершили свой исторический подвиг наши смекалистые саперы, обнаружившие в заброшенной штольне ящики с картинами из Дрездена.
На стене здания галереи золотыми буквами выбиты слова благодарности Советскому Союзу за спасение национальных сокровищ немецкого народа.
Мы вышли из галереи на просторную солнечную площадь с конным памятником саксонскому королю Иоганну. Король поставлен спиной к тоже восстановленному прекрасному зданию дрезденской оперы. Никаких, впрочем, эстетических эмоций памятник этот у нас не вызвал. Лошадь как лошадь и всадник как всадник! На мой взгляд, самое примечательное в нем, пожалуй, лишь то, что он уцелел, усидев на своем коне в ту страшную памятную ночь, когда все вокруг рушилось и пылало под английскими и американскими бомбами.
Здесь, у памятника королю Иоганну, мы условились встретиться с Нелькенами перед отъездом в Берлин.
Мы стали высматривать знакомую машину, ее не было, но мы были рады опозданию Нелькенов: уж очень весело пригревало осеннее солнышко, да и площадь была чудо как хороша.
Подошел старик немец, в габардиновом поношенном длиннополом пальто, в каскетке с длинным козырьком. На ремешке через плечо висел у него фотоаппарат. Он церемонно приподнял каскетку, обнажив лысую голову, и сказал, улыбаясь всеми своими морщинами:
— Не желаете ли сняться на память о Дрездене у королевского фотографа?
— Почему у королевского? — спросила жена.
— Я снимаю туристов только на фоне памятника королю Иоганну, — сказал старик, — это эффектный фон, он многим нравится, поэтому меня здесь и прозвали «королевский фотограф».
