Андре Моруа - Париж
Уже услужливо действует его въедливый дух. Он еще не командует во всеуслышание. Но рука его узнается повсюду. Он по-своему располагает толпу, быстро переделывает витрину. Рука века проникает в глубь конторских помещений, где лампы всегда зажжены. Это она стучит на пишущих машинках и, роясь в задних комнатах лавок, вырывает из них сумрак точно сорную траву…»[15]
И, наконец, если с Бульваров через Монмартр вы направитесь к юго-востоку, то попадете в обстановку другого романа Золя — «Чрево Парижа»; Центральный рынок, как и Биржа, мало изменился со времен Ругон-Маккаров.
До XIX века Париж был городом, где разные классы общества переплелись между собой. Дома бедняков окружали особняки знатных господ. Было ли так лучше? Я думаю — да. Вредно делить нацию на два народа из-за слишком различных привычек. Как бы то ни было, вторжение барона Османна, содействовавшее постройке в центре Парижа буржуазных домов с высокой арендной платой, оттеснило рабочих, служащих и мелких чиновников на окраины. Бельвиль, Менильмонтан, Ла Виллетт сейчас уже больше, чем обыкновенные кварталы. Сейчас это густо населенные города, и у каждого свои характерные особенности. «Менильмюш» — родина Мориса Шевалье; это, разумеется, Париж, и для тысяч парижан здесь самая сущность Парижа (то, что называют акцентом Парижа, этот акцент «париго», который соответствует лондонскому «кокни», вы услышите в Бельвиле, в Шаронне). Но этот подлинный Париж более похож на любой бульвар большого индустриального города, чем на Елисейские поля.
По мере удаления от центра к предместьям городской пейзаж постепенно преобразовывается, причем границы его едва ощутимы. Облицованная камнем земляная насыпь в центре бульвара Клиши уже обсажена деревьями. Но здесь мы уже на Монмартре, у которого свой характер, и мы поговорим о нем позже. А дальше метро вдруг вырывается из-под земли и по эстакаде продолжает свой путь наземной железной дорогой, что придает бульвару де ла Шапель вид нью-йоркской Третьей авеню. На шоссе реже встречаются роскошные автомобили; витрины магазинов носят более утилитарный характер. Один торговец мебелью написал на вывеске «Стойкая мебель», и было непонятно, демонстрирует ли он свое мужество во время оккупации или прочность своих стульев. Почти не встречаются большие гаражи. «Все для велосипеда» — возвещает вывеска в Бельвиле… Бульвар Менильмонтан… И вот цель нашей новой прогулки: кладбище Пер-Лашез. Я хотел, чтобы вы посетили его, потому что «человечество скорей состоит из мертвых, чем из живых» и потому что здесь вы найдете весьма значительную часть недавнего прошлого Парижа. Вы не пожалеете об этом паломничестве. Как хорошо размышлять на могиле поэта или музыканта, который был любим, или убедиться в том, что шести футов земли достаточно, чтобы вместить все, что осталось от военачальника, заставлявшего дрожать континенты. Это кладбище, несмотря на его название, данное по имени отца-иезуита, духовника Людовика XIV, — по существу императорское и романтическое, но к нему прикоснулась и Третья республика. Потому что после смерти отца Лашеза, которому король дал землю, этот холм (именуемый в то время Мон-Луи) возвратился в орден иезуитов. И только в 1804 году мсье Фрошо, префект Сены, создал здесь обширное кладбище. За исключением Мольера и Лафонтена, чей прах с запозданием перенесен в это место, первые великие имена на кладбище Пер-Лашез принадлежат солдатам Империи (Нею, Мюрату, Сюше), таким юристам, как Камбасерес и Дону, а также хирургу императора — де Ларрею.
Но не на их могилы я хотел бы вас проводить. Взгляните, налево от главной аллеи — могила Мюссе, которого вы заслуженно любите. Мода к нему враждебна; она пройдет, Мюссе останется. Его памятник подавляют соседние, более поздние. И только бюст вызывает в памяти изящную и тонкую голову, которую любило столько женщин.
«Дорогие друзья, когда я умру,Посадите иву на моей могиле…»
Дорогие друзья посадили иву, но она не разрослась. Жалкий куст, но так ли это важно, если тень его легла на землю, где спят Октав и Келио? Позади Мюссе — его сестра Эрмини. Так закончилась жизнь Дон-Жуана — в семье.
Недалеко от Мюссе — Россини. Пер-Лашез — это хранилище музыкантов. Вот Бойельдье («Белая дама», — говорит сторож, — он родился в Руане…»); Обер («Немая из Портичи», — продолжает сторож, — он родился в Кане…»); Гретри, Бизе, Керубини, Меюль и, наконец, Шопен. Постоим здесь. Шопен — ваш друг и, должно быть, друг многих сердец, ведь на могиле свежие фиалки («Это по случаю столетия, — объясняет сторож, — обычно у него цветов не больше, чем у других…»). Бедный Шопен! Его памятник сооружен отвратительным Клезенже, этим «мраморщиком», который отравил жизнь Жорж Санд и навязал поэтической памяти умершего композитора эту фигуру жирной, грудастой, некрасивой женщины.
Теперь пройдем к Бальзаку («Великий французский романист, — говорит сторож. — Он родился в Туре… одна из его книг — известная «Евгения Гранде»… Столетие в этом году…»). Вместе с Бальзаком похоронены не только иностранка, ставшая госпожой де Бальзак, но также и ее дочь и зять, граф и графиня Жорж Мнишек. Семейное сборище.
Оскар Уайльд слишком далеко, в 89-м отделении: мы не пойдем к нему. Но мы поклонимся двум другим друзьям: Мари д'Агу («1805–1876, — дает сведения сторож. — Она была любовницей Листа, его у нас нет…») и Жюльетта Адам («1836–1936, — дополняет сторож. — Единственная писательница, у которой столетняя годовщина совпадает с Фонтенелем»). Эдмон Адам с большими свисающими усами возвышается над этой супружеской могилой («Он был сенатором, — докладывает нам сторож, — и играл роль в революции 48-го года так же, как и этот Ледрю-Роллен, вот его бюст…»). Но мы уже среди политических деятелей, и сторож показывает могилы президентов Республики: «Эта большая часовня, здесь мсье Тьер…». Какой гигантский мавзолей для такого маленького человека! При его жизни говорили, что придет день — и его статуя будет установлена на Вандомской колонне между ног императора. Вдова была дальновиднее. Вот Феликс Фор. «Он умер при таинственных обстоятельствах», — язвительно объясняет сторож. И Казимир Перье — о нем сторож ничего не говорит.
Затем актрисы; мадемуазель Маре, Рашель, Аделина Патти. Художники: Жерико, Делакруа, Давид, Энгр, Гро. Скульпторы: Прадье, Давид д'Анже. У Энгра и Делакруа сторож безмолвен, но у памятника Шенавару говорит, не умолкая: «Великий художник, который задумал пересказать всю историю человечества. На его памятнике вы видите эскиз истории в барельефах. Вот, к примеру, Возрождение — Джоконда позирует Леонардо да Винчи. Скульптура так выразительна, что вы узнаете, — добавляет сторож, — эту улыбку, которую, неизвестно почему, называют загадочной…»
Поднимемся на вершину холма. Как прекрасен Париж в золотистом тумане; в нем возникают силуэты, которые вам хорошо знакомы: массивные башни-близнецы Нотр-Дам, шпиль Сент-Шапель, купол Пантеона. Вы думаете о Растиньяке? Да, это приблизительно то место, откуда он бросил свой вызов Городу. Но сейчас пора весенняя, она успокоила бы даже самого Растиньяка. Люблю это кладбище. Статуи, стихи, высеченные в мраморе, превращают его в музей на открытом воздухе. Домашние хозяйки со всего квартала приходят сюда вязать, их дети играют между могилами. Молодая женщина читает роман, сидя в тени кипариса. Быть может, она ждет возлюбленного. Любовь и смерть всегда жили в согласии. А впрочем, кто здесь думает о смерти? Все эти скелеты прикрыты живой зеленью, и все они давнишние покойники, которых можно еще почитать, но не оплакивать. «За сто тысяч франков, — говорит сторож, — вы можете получить здесь в вечное пользование два квадратных метра…» По сравнению с ценами на различные вещи — это недорого. Хотели бы вы иметь соседями по вечности Шопена, Мюссе, Бальзака?
Бросим взгляд на парк Бютт-Шомон, «это изумительный парк, где мы находим склоны горы, настоящие овраги, гроты, озера, карусель, толпу очень тесную, с трудом передвигающуюся; большую усталость от солнца и от воскресного дня; лепешки из слоеного теста; их жадно едят и плохо переваривают…» И здесь опять Жюль Ромен — лучший из гидов, и я вам предлагаю при возвращении в центр проделать пешком путь маленького Луи Бастида, когда он катит свой обруч по бульвару Орнано, затем по улице Шампьонне, улице Белиар, улице Маркаде. «Оказавшись у подножия улицы Сент-Мари, он спросил себя, подняться ли по самой улице или по лестнице. Выбрал лестницу… По мере того как Луи всходил по ступеням, он чувствовал более прохладный воздух, еще не настигнутый сумерками. Утес домов справа высвобождался последовательными уступами в одном движении с лестницей и на вершине был озарен косыми, но еще яркими лучами солнца. Отблесками горели стекла верхних этажей. Женщины из глубины своих комнат могли видеть закат. И мальчику хотелось скорее подняться на холм, словно там, наверху, сосредоточились вся радость, все игры, все приключения грядущего…».[16]
