Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #3
При царизме — поселенье,
при республике — тюрьма:
Бурцев понял изреченье,
что все “горе от ума”, -
приветствовал его В. М. Пуришкевич, тоже сидевший в “Крестах”. Он говорил, что не хочет даром есть хлеб, и попросился топить печь в арестантской больнице. Роль Пуришкевича в убийстве Распутина хорошо известна. В противоположность Бурцеву он, ярый монархист, в последние годы империи полевел. Однако при Временном правительстве, когда бывшие сановники старались погрубее печатно и непечатно выругать царскую семью, Пуришкевич отказался выступить по этому поводу в газете: “Я никогда не принадлежал к породе вислоухих и от интервью отказываюсь”.
Словом, если бы не трагизм положения, компания была бы веселой. Бурцев рассуждал на философские темы, Белецкий писал о Распутине, убийца Распутина Пуришкевич колол дрова и топил печь, декламируя свои сатирические стихи и о царских министрах, и о Временном правительстве. Стихи о Керенском написаны тоже не без его участия.
Зеркала в тиши печальной
Зимнего дворца
Отражают вид нахальный
Бритого лица.
В каждом зале без различья,
В каждом уголке
На свое глядит величье
Некто в пиджаке.
И, предавшись ослепленью,
Мнит “герой” страны,
Что затмит былые тени,
Тени старины.
Стихи заканчивались предсказанием, которое не замедлило сбыться, когда Керенский бежал из Зимнего дворца.
И когда ты в жалкой спешке
Выйдешь на крыльцо,
Исказится без насмешки
Бритое лицо.
Передачи заключенным и свидания с ними первое время разрешались, и жена Степана Петровича Ольга Константиновна с сыном Владимиром навещала мужа, тот рассказывал о соседях по несчастью, расспрашивал о семье, очень волновался за дочерей.
Кое-кого из политических, сидевших в “Крестах”, стали выпускать на свободу. Соседу деда по камере Владимиру Львовичу Бурцеву удалось уехать в Париж, он издавал белоэмигрантскую газету “Общее дело”. Пуришкевич, человек достаточно богатый, отдал все деньги на Красный Крест и отправился на юг России, пытался бороться с революцией. В 1920-м умер от сыпного тифа. Большевики отпустили многих, арестованных при Временном правительстве, но С. П. Белецкого не отпускают, а переводят в Москву. Ольга Константиновна оставляет детей под присмотром матери мужа Анны Нестеровны и тоже едет в Москву, надеясь попасть на прием к Н. В. Крыленко, у которого были “дела” бывших министров, в том числе и Белецкого. Останавливается у родственников на Малой Бронной.
В этой большой квартире, ставшей потом коммунальной, жили тогда моя пятилетняя мама Ксения со своей матерью Галиной Николаевной и дедушкой с бабушкой — Николаем Николаевичем и Марией Осиповной Шаблиовскими. …В эту квартиру по адресу: Малая Бронная, дом 12, квартира 19, приедет потом жить мой отец, Владимир Степанович Белецкий. Здесь они с моей мамой поженятся, здесь появлюсь на свет и я. Отсюда заберут в тюрьму в 1935 году моего папу. Но это все будет потом… А пока в конце августа 1918 года тут гостит Ольга Константиновна, советуясь с родственниками о судьбе мужа. Моя прабабушка Мария Осиповна Шаблиовская рассказывала мне, как вопреки очевидности они ждали положительного результата от приема у Крыленко Ольги Константиновны, жалели ее, утешали, понимая, что страшно ей за жизнь мужа, тяжело и унизительно быть просительницей. И все-таки надеялись на освобождение Степана Петровича.
Николай Васильевич Крыленко был любезен, обещал разобраться, затребовал к себе “дело”. Ольга Константиновна не уезжает, записывается вторично на прием. Крыленко так же любезен, дает понять, что Белецкого скоро освободят. Ольга Константиновна была полна самых радужных надежд, но всего через два дня из газет она узнала о расстреле мужа. Официально это подавалось как ответ Чрезвычайной комиссии на ранение Ленина и убийство Урицкого.
Деда расстреляли на Ходынском поле у казарм 5 сентября 1918 года. Вместе с ним расстреляны священнослужители, деятели черносотенного движения, министры царского правительства. Среди них — председатель Государственного Совета И. Н. Щегловитов, бывшие министры внутренних дел Н. А. Маклаков и А. Н. Хвостов, епископ Селенгинский Ефрем, протоиерей Иоанн Восторгов, причисленный недавно Православной церковью к новосвященномученикам Российским. Эти люди были известны в России. И когда уже вырыли ров и доставили осужденных, русские солдаты отказались их расстреливать. Срочно вызвали латышей и китайцев, принимавших участие в революции. Как свидетельствует “Архив русской революции” (Берлин, 1923, т. 7, стр. 275): “За несколько минут до расстрела Белецкий неожиданно бросился бежать, но китайцы ударами вогнали его в смертный круг. После расстрела все убитые были ограблены”.
Степану Петровичу Белецкому исполнилось только 46 лет…
У меня хранится дешевое издание “Нового завета господа нашего Иисуса Христа”, выпущенного в Петрограде в 1916 году синодальной типографией в основном для солдат и заключенных. Евангелие выдали моему деду в тюрьме, а после расстрела с некоторыми вещами вернули его жене Ольге Константиновне. Не знаю, в чьих руках до Белецкого побывало это Евангелие, и не знаю, кто подчеркнул грифельным карандашом строки тринадцатой главы “Первого послания к коринфянам” святого апостола Павла:
“1. Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая, или кимвал звучащий.
2. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я ничто.
3. И если я раздам все имение мое, и отдам тело свое на сожжение, а любви не имею — нет мне в том никакой пользы.
4. Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится.
5. Не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла.
6. Не радуется неправде, а сорадуется истине.
7. Все покрывает, всему надеется, все переносит”.
Может, подчеркнул эти строки мой дед, а может, другой осужденный до него. Но на чистой странице последней обложки стершимся грифельным карандашом написана молитва “Символ веры” — “Верую во единого Бога Отца Вседержителя…” Это уж точно писал мой дед: его почерк.
Отечественный архив
“Куда история свой направляет шквал!..”
Полвека назад, в год антисталинского ХХ съезда, ушел из жизни известный переводчик и не слишком известный поэт Георгий Шенгели.
Он издал 15 книг стихотворений, переводил Байрона, Гюго, Бодлера, Верхарна, Леконта де Лилля. Писал книги по теории стихосложения. Был современником и собеседником всех знаменитых поэтов серебряного века. И писал на склоне лет.
Он знал их всех и видел всех почти:
Валерия, Андрея, Константина,
Максимильяна, Осипа, Бориса,
Ивана, Игоря, Сергея, Анну,
Владимира, Марину, Вячеслава
И Александра — небывалый хор,
Четырнадцатизвездное созвездье!
Что за чудесный фейерверк имен!
Какую им победу отмечала
История? Не торжество ль Петра?
Не Третьего ли Рима становленье?
Не пир ли брачный Запада и русской
Огромной всеобъемлющей души?
Он знал их всех. Он говорил о них
Своим ученикам неблагодарным,
А те, ему почтительно внимая,
Прикидывали: есть ли нынче спрос
На звездный блеск? И не вернее ль тусклость
Акафистов и гимнов заказных?
Думается, “неблагодарные ученики” были бы крайне удивлены, прочитав текст поэмы Шенгели, которую им проще всего было бы оценить как “заказной гимн”. Но огромная поэма “Сталин”, созданная в 1937 году, — не гимн и не акафист.
Это была напряженная, во многом мучительная попытка понять сакральную природу власти, ответить на вопрос: в чем смысл пришествия вождя и в чем суть его силы? Уже в те годы Шенгели видел в Сталине не примитивного тирана и не обожествленного спасителя, а личность, на которой скрестились магические лучи времени, человека, который овладел рычагами исторического процесса.
Вождь — тот, в ком сплавлено в стальное лезвиё
И ум пронзительный, и воля, и чутьё,
Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,
В корнях провидит плод и контур норм — в увечьях,
Кто доказать умел на всех путях своих,
Что он, как ни возьми, сильнее всех других
Той самой силою, что в данный миг годится,
Кто, значит, угадал, в каком котле варится
Грядущее, в каком былое — угадал,
Куда история свой направляет шквал!
И совершенно естественно возникают в контексте поэмы имена Суллы, Гильдебранда, Кромвеля, Наполеона… Шенгели ставит имя Сталина в мировой исторический контекст, объясняя себе, как и почему, при помощи каких сил пришел к власти тот или иной исторический деятель и как он эту власть утратил…
Он отнюдь не был в восторге от жизни, выпавшей ему на долю, от многочисленных тягот времени, повергнувших его в уныние и печаль, о чем ему не единожды доводилось обмолвиться.
