Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №11 (2002)
26 октября. Вечер Нины Берберовой (ТВ).
После стольких лет отсутствия (67) на вопрос о том, что она чувствовала в первые минуты на родине и чего ожидала от встреч, ответила коротко и холодно. Ей 88 лет. Стала ли она американкой или так бывает со всеми, кто давно разлучился? Наверное, все стирается в душе за годы. Но не то было бы с Б. Зайцевым, И. Шмелевым! А что творилось бы с Буниным, попади он в отцовскую усадьбу. Там пусто. Я часто вижу это: Бунин возле камней дома своего! Сталин разрешает ему приехать на месяц, его не трогают, не насилуют идейными вопросами, он с кем-то (но с кем?) едет по родным полям. Вера Николаевна с ним. Страдал бы страшно. Жуткая власть была, ничего не прощала. А-а! Поехал бы он с Н. Д. Телешовым. Больше никого не было из “Среды”.
1990
К событиям в Краснодаре.
Второй день у здания крайкома партии идет митинг. Все падало на глазах. Власть выходила оправдываться, а ей кричали: “Мы вам не верим!” Телевидение, это наше местное трусливое телевидение, выпустило свои поводья из рук и бесконтрольно пропускало в эфир призывы и брань, антисоветские стихи и пьяные жалобы. Первого секретаря вызывали из кабинета криками, как мальчишку. Напуганный, жалкий пленник внезапной смуты, он брал микрофон и, “призывая к разуму”, доказывал, что он не такой, каким его тут размалевали: он по заданию Андропова боролся с коррупцией, он приехал на Кубань выкорчевывать медуновщину, он против воровских кооперативов, и за все это ему угрожают смертной казнью, но он не боится. Власть выпала из рук. Еще, казалось, немного и потребуют отставки всего руководства. Защитников вокруг не видно, ораторы партии где-то спрятались. Что будет?
21 января. ...И вдруг мы увидели, что на Кубани нет ни власти, ни идеологии. Кому-то покажется странным и удивительным, но в эти два дня мне было и боязно за власть, и жалко ее. Страдающие плачущие женщины, толпа, экстремисты, налетевшие из разных городов, в один миг ослабили ее. Надо было видеть это! Совершенно невиноватые в сложившейся ситуации на Кавказе и в непродуманной вербовке резервистов, во всем подвластные центру, 1-й секретарь крайкома и председатель крайисполкома оказались заложниками гневной минуты. И как всегда — многие русские люди не могли отличить зерна от плевел. Толпа хлопала вояжерам со свердловскими бородками, какому-то неведомому поэту, рифмовавшему все символы идеалов со словом “дерьмо”, кликушам, обзывавшим армию последними словами. Обстановка превращалась в неуправляемую. Но надо честно сказать: были и такие речи о несчастье народном, что их невозможно было слушать без слез. Это были речи женщин, матерей, сестер, жен. Опять кинули русских в самое пекло, опять наши мальчики могут погибнуть, спасая от вражды и крови кого-то. Вчера и позавчера намекала плюралистическая печать на вековечное русское рабство, на то, что мы и неумытые, и неотесанные, и жестокие, и такие, и сякие; с трибуны II съезда народных депутатов истерически выл поэт Е. Евтушенко, ехидным припевом повторяя “уважаемый молодой генерал”, унижал армию и провозглашал свободу. На фоне последних событий, воровства кооператорами боевых танков, на фоне хорошо слаженной антироссийской “свободолюбивой” чертовщины, управляемой силами разложения и жаждой “румынского варианта”, видней стали боевики межрегиональной группы. И это они-то принесут счастье советскому народу? Откуда? Не из Японии ли, куда поскакал за популярностью Б. Ельцин, этот полуграмотный “Петр I”? Не из Мюнхена ли, откуда радиостанция “Свобода” передает нам планы Г. Попова о переделе границ? Не из Соединенных ли Штатов, куда благополучно отбыл писатель В. Аксенов, так и не понявший, какой зловещий казус подстроила ему “ода вольности”: родную землю он чувствует только... на территории американского посольства. Нет у меня слов. Чувство обиды давит меня несказанно. Все патриотическое, коренное, нормальное растоптано на моей земле. То, что вчера еще было коррупцией, сегодня — предательство (танки на Новороссийской таможне). Прихожу с митинга, включаю 2-ю программу ТВ. В передаче “Бесы” В. Гусев замечательно говорит о хамстве и глумлении Синявского в статье “Прогулки с Пушкиным”. И что же ему отвечает Г. Гачев, диссидент, плюралист, который, видите ли, писал 20 лет в стол?! Он вертится как юла, защищает выродка Синявского. И эти люди принесут мне свободу? Не такую ли, как их отцы? Да у них нет элементарной совести. Им не жалко русского. Раздается телефонный звонок. Известий с иранской границы нет. Наш 18-летний племянник там. Что с ним? Кто плюет ему в лицо (как это было перед Новым годом, когда разбирали границу)? Жив ли он? И не напишет Евтушенко стихотворения. А напишет — то лишь о том, как плоха армия, как виноваты аппаратчики.
Иду снова на митинг — поглядеть: что же там? Меня просят выступить. Я на площади не владею собой, собьюсь, я отказываюсь. Да и досадно мне. Где же, товарищи, ваши прописные ораторы, эти кормушечники, которых вы лелеяли 20 лет?! Куда они попрятались? Еще вчера я был вам не нужен. Еще вчера мы кричали и топали, спасая историческую память о городе, и вы говорили: “Они возмущают общественное мнение”. А бегало-то по вашим кабинетам четыре человека. Мы говорили о народе, о патриотизме, о том, что не станут защищать вас в грозный час ваши кормушечники. Так оно и вышло.
Иду назад. По улице Красной, на углу улицы Мира расклеены афиши: “Эротический кинематограф”. В доме культуры научного института многодневное обучение разврату: ведущие, как сказано, киноведы, искусствоведы объяснят нам в грозные часы Кавказа, среди горя и слез народов, какими щупальцами надо оживлять женскую страсть, прокрутят нам западный фильм “9 1/2 недель”, сгребут кучу денег и уедут рассуждать... о чем? Наверное, о свободе, демократии и засилье аппарата.
И все вспоминаю я “новую конституцию Евтушенко” и его накачку советской армии.
Газеты опаздывают на четыре часа. 50 лет я в этом городе. Какой-то он нынче другой. Неужели, Господи, неужели нас еще раз вовлекут в гражданскую войну?
И вовлекут не аппаратчики, а эти самые “свободолюбцы”.
Я думал, — говорил Солженицын, — вы другие, а вы все те же, те же...
Но в понедельник все стихло.
Два дня спустя уже снова можно было пускать в глаза демагогическую пыль: “Скажу честно, что мы до конца не представляли себе, каким огромным потенциалом актива располагают краевая партийная организация, Советы народных депутатов”. Опять нужна ложь: “Подумать есть над чем. Хотя главный вывод, на мой взгляд, можно сделать уже сейчас. И состоит он в том, что мы имеем общие позиции с абсолютным большинством населения края. Мы еще раз убедились, как важно, чтобы наша политика совпала с интересами народа”.
Народ в это время пишет: “Нужен мост, а строить его опять некому”.
6 марта. Вчера приехал из Пересыпи. Нынче достал письма А. А. Сионского из Парижа (67—73 гг.). Какой русский человек! Те, кто Россию не любит, получили все, пролезли везде и ездят за границу вовсю, а старым русским беженцам не суждено было вернуться на родину. Шептались тут у нас в Союзе писателей: “Лихоносов переписывается с евреем”. До какой тупости все дошло. У А. А. отец был священником в Костроме, русский.
...Иногда вспоминаю граждан Москвы, ездивших за сосисками в ФРГ. То одного, то другого. Оба богаты. Оба любят классиков. Жена одного читала раньше книги о Павле I и Александре, теперь с уст ее не сходят имена Константина Борового и Генриха Стерлигова. На смену деревенской прозе пришла литература ресторанного жанра. О Москва! Что от тебя осталось? И без того ты страдала в застойные годы от В., а нынче тебя согнули в дугу биржевики. Москва убила даже таких чистых людей, как о. Захарий, без вести пропавший. Великие книги померкли в Москве, долларовые счета в Цюрихе. А по русским городам хозяином разъезжает г-н Бейкер! Русские люди перестали посылать друг другу письма, потому что колбаса стоит 160 рублей, а конверт 40 копеек. К улицам Свердлова и Луначарского прибавилась улица Мандельштама. На двуглавого орла надели ельцинскую шапку. Конец света наступил.
10 сентября. Мы сейчас выглядим странно перед теми, кого совсем недавно боялись упоминать благочестивым тоном и кто нынче ничем нам не может ответить. Странной и очень запоздалой показалась бы им, навсегда закрывшим глаза на чужбине, наша похвала, даже пресмыкание, а то и зависть к их как бы романтической жизни вдали от родины (ах, эмигранты, осколки барской России, “рыцари тернового венца”, господа!). Сколько я прочел статей о них и ни в одной не нашел истинной жалости к ним, сочувствия и, может быть, разумной идеальной вины перед ними. Короче, сейчас мы — герои, из всех щелей тащим правду об эмиграции и спешим поклониться страданиям. Нo поздно! И с этим восклицанием “поздно, поздно!” я беру каждую книгу, пришедшую оттуда в уже настежь открытые ворота.
