Федор Волков - Тайное становится явным
31 августа Гитлер подписал секретную директиву № 1 по ведению войны, в которой говорилось: «Нападение на Польшу должно быть осуществлено в соответствии с „Планом Вайс“, с теми изменениями для армии, которые были внесены…
Задания и оперативные цели остаются без изменения.
Начало атаки — первое сентября 1939 года. Время атаки — 2.45 утра…
На Западе важно, чтобы ответственность за начало военных действий падала полностью на Францию и Англию…»[51]
Стремясь оправдать перед мировой общественностью и немецким народом вероломное нападение на Польшу, по приказу Гитлера фашистская военная разведка и контрразведка, возглавляемая адмиралом Канарисом, совместно с гестапо пошли на чудовищную провокацию.
В строжайшей тайне Канарисом и его подручными была разработана операция «Гиммлер». Было тщательно подготовлено нападение эсэсовцев и уголовников, специально отобранных в немецких тюрьмах и переодетых в польскую форму, на радиостанцию пограничного немецкого городка Глейвиц (Гливице). Эта провокация необходима была гитлеровским генералам и дипломатам, чтобы возложить на Польшу, жертву агрессии, ответственность за развязывание войны.
Практическое выполнение провокации было поручено Канарисом начальнику отдела диверсий и саботажа военной разведки генералу Лахузену и сотруднику службы безопасности СД Науджоксу, приказавшим заготовить для участников диверсии польские военные мундиры, польское оружие и снаряжение, польские удостоверения личности.
Науджоксу и другим участникам инсценировки «польского нападения» на радиостанцию было приказано поехать в Глейвиц и там ждать кодового сигнала для нанесения удара. Приказ гласил: необходимо захватить радиостанцию и удерживать ее до тех пор, пока немец, знающий польский язык, не зачитает по радио речь.
«Между 25 и 31 августа, — показал Науджокс на Нюрнбергском процессе, — я разыскал шефа гестапо Генриха Мюллера… Мюллер сказал мне, что он получил приказ от Гейдриха предоставить в мое распоряжение одного преступника для участия в операции в Глейвице».
В 20 часов 31 августа 1939 г. приказ осуществить провокацию был выполнен. В этот час эсэсовцы и провокаторы-уголовники напали на радиостанцию Глейвиц. После «перестрелки» с немецкой полицией и захвата радиостанции один из немцев, знавший польский язык, торопливо прочитал перед микрофоном текст, заранее составленный в гестапо. В нем были слова: «Пришло время войны Польши против Германии». После этого эсэсовцы сразу же расстреляли своих пособников. Позже их тела демонстрировались как трупы «польских военнослужащих», якобы напавших на радиостанцию[52].
«Пропагандистский предлог» для агрессии против Польши, который обещал дать военным Гитлер, был ими получен.
31 августа в 14.00 приказ о начале осуществления плана «Вайс» — «дня Y» поступил в штабы армейских групп вермахта, сосредоточенных у польской границы.
1 сентября 1939 г. в 4 часа 45 минут утра немецко-фашистские войска без объявления войны вторглись в Польшу: с севера — из Восточной Пруссии, с запада — из Померании и с юга — из Силезии. Немецкая авиация начала бомбардировку польских городов, аэродромов и коммуникаций, затрудняя мобилизацию войск, а военно-морской флот — обстрел порта Гдыни, полуострова Вестерплятте.
Англия и Франция объявляют войну ГерманииУтром 1 сентября в Лондоне и Париже узнали о нападении Германии на Польшу, о бомбардировке Варшавы, Кракова и других городов. Бек вызвал по телефону английского посла в Варшаве Кеннарда и сообщил ему: война между Германией и Польшей началась.
Польша ждала немедленной помощи от Англии и Франции. Гитлер и его генералы испытывали известную тревогу.
Вечером 1 сентября, через 16 часов после начала военных действий, в германском МИД появился Гендерсон. Он сообщил Риббентропу: «Если германское правительство не даст правительству Е. В. удовлетворительных заверений в том, что оно прекратит всякие агрессивные действия против Польши, и не готово незамедлительно отвести войска с польской территории, то правительство Е. В. в Соединенном королевстве без колебаний выполнит свои обязательства по отношению к Польше»[53].
Через полчаса нота такого же содержания была вручена Риббентропу французским послом в Берлине Кулондром.
Потребовав приостановки военных действий и вывода германских войск из Польши, английское и французское министерства иностранных дел поспешили заверить Берлин, что эти ноты носят предупредительный характер и не являются ультиматумами[54].
Вторжение в Польшу продолжалось.
1 сентября английский король подписал указ о мобилизации армии, флота и авиации. В тот же день был подписан декрет о всеобщей мобилизации во Франции.
В Берлине расценили эти мероприятия как блеф: Гитлер был уверен, что, если даже Англия и Франция объявят войну Германии, они не начнут серьезных военных действий. Так же как в дни Мюнхена, Чемберлен и Даладье обратились к Муссолини с просьбой о посредничестве, строили надежды на договоренность с агрессором на новой конференции Англии, Франции, Германии и Италии. Однако внутренняя обстановка в Англии и Франции резко изменилась по сравнению с осенью 1938 г.
При всей их недальновидности Чемберлен и Даладье не могли не видеть, что открытый отказ от выполнения своих обязательств в отношении Польши и новая позорная капитуляция перед Гитлером вызвали бы опасное возмущение народов. Это признавал Галифакс в разговоре по телефону с Боннэ 3 сентября. «Если премьер-министр появится там (в парламенте. — Ф. В.) без того, чтобы было сдержано обещание, данное Польше, то он может натолкнуться на единодушный взрыв негодования и кабинет будет свергнут»[55]. Это вынуждало «продемонстрировать решительность».
2 сентября английское правительство поручило своему послу в Берлине Гендерсону ультимативно потребовать от Германии прекращения военных действий в Польше и отвода германских войск. Выполняя эти инструкции, Гендерсон вручил 3 сентября в 9 часов утра ультиматум Германии. Риббентроп не принял его, а ноту передал своему переводчику Шмидту. Последний сообщил ее содержание Гитлеру. Английская нота гласила: «Наступление Германии на Польшу продолжается. Вследствие этого имею честь сообщить вам, что если сегодня до 11 часов по английскому времени правительству Е. В. в Лондоне не поступит удовлетворительный ответ, то, начиная с указанного часа, оба государства будут находиться в состоянии войны»[56].
Вскоре Германии был предъявлен и французский ультиматум[57].
В тот же день, 3 сентября, Гендерсон и Кулондр в 11 часов 15 минут пришли за ответом к Риббентропу. Однако министр высокомерно заявил: «Германия отвергает ультиматум Англии и Франции и возлагает на их правительства ответственность за развязывание войны».
Кулондр спросил Риббентропа, должен ли он из его слов сделать вывод, что Германия дает отрицательный ответ на французскую ноту от 1 сентября?
— Да, — ответил Риббентроп.
— В этих условиях, — заявил французский посол, — я должен, по поручению моего правительства, напомнить вам в последний раз о тяжелой ответственности, падающей на германское правительство, начавшее военные действия против Польши без объявления войны и не уступившее настойчивой просьбе английского и французского правительств об отводе германских войск с польской территории. Я должен выполнить неприятную миссию и сообщить вам, что французское правительство, начиная с 17 часов сегодняшнего дня (3 сентября. — Ф. В.), в соответствии со своими обязательствами по отношению к Польше, считает себя в состоянии войны с Германией.
В тот же день английский министр иностранных дел Галифакс принял германского поверенного в делах в Лондоне и передал ему ноту, гласившую:
«…Сегодня в 9 часов утра посол его величества в Берлине уведомил по моему указанию германское правительство, что если сегодня, 3 сентября, до 11 часов по английскому летнему времени правительству его величества в Лондон не поступит удовлетворительного ответа от германского правительства, то начиная с указанного часа оба государства находятся в состоянии войны. Поскольку таких заверений не поступало, честь имею сообщить, что оба государства начиная с 11 часов 3 сентября находятся в состоянии войны»[58].
3 сентября, выступая в палате общин, Чемберлен заявил: Великобритания вступила в войну с Германией. «Сегодня, — сокрушался премьер, — печальный день для всех нас, и особенно для меня. Все, для чего я трудился, все, на что я так надеялся, все, во что я верил в течение всей моей политической жизни, превратилось в руины»[59].
