Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Для нас, ребят послевоенной поры, Столешников переулок казался особенно притягательным. Манили яркие витрины с красивой одеждой, посудой, книгами новыми — яркими, и старинными, неведомо как дожившими до нашего времени. Но самым интересным был только что открывшийся магазин «Часы»: в маленьком темноватом помещении, где и десятерым не разойтись, все вокруг качалось и тикало, временами прозваниваясь. Мы-то более всего любовались нашими первыми послевоенными часами «Победа», представлявшимися нам верхом изящества и элегантности, поскольку прежде у нас делали ручные часы, походившие размером и видом на будильник средних размеров. А еще помнятся два меховых магазина по левую сторону, выходившие углами на Большую Дмитровку и Петровку. Даже мы задумывались: зачем это два в общем-то редких магазина рядом? Один из них и сейчас сохранился и по-советски солнечно обращается к прохожим: «Возродим славу русских мехов!» Во всем мире зовут к охране животных, а мы призываем сдирать с них меха…
Очень переменился Столешников. Десятилетия жизнь в нем как бы дремала, и разрушительное дыхание времени ослабевало у порогов его. А тут словно посыпалось… Нет старого красивого дома с магазином «Часы» и магазина редких подарочных изданий тоже…
Зато левая сторона, где, кстати, и дом В. А. Гиляровского, вполне успешно свои права на жизнь отстаивает, сохраняя архитектурный аромат Столешникова. И винный тоже: самый популярный в Москве магазин «Вино» долго жил еще и, несмотря на всякие нелепые и скоропалительные указы ему во вред, благоденствовал. А какие очереди выстраивались! Часами за бутылкой сухого вина стояли! Вот иностранцы потешались над нами…
А чуть выше, уже после Большой Дмитровки, одно симпатичное местечко под землю упряталось: кафе «Столешники у дяди Гиляя». Здесь добрый десяток лет вручали награды лучшим московским репортерам. Раскопали забытый, наглухо заколоченный подвал и нашли кучу вещиц из ушедшей эпохи: старинные бутылки из-под водки, насквозь проржавевший револьвер, еще всякую всячину — все сохранили, на витрину под стекло выложили. И — как будто всегда так было, и во времена дяди Гиляя, конечно, тоже.
Ну и последний оплот старых Столешников, действительно века переживший, — церквушка, вроде бы и неприметная, а на самом деле замечательная, начала XVII века — церковь Космы и Дамиана. Чудом выжила и она в советское время, хотя и была бельмом на глазу у тех, кто любил храмы взрывать. Гиляровский постоянно сюда заходил. Так и вижу его — большого и сильного, склонившего голову под древними сводами…
Открывший город
Старый четырехэтажный дом в Столешниковом переулке. Обшарпанные, давно не видавшие ремонта стены, заколоченные фанерой окна первого этажа, да и подъезд по левую сторону арки, ведущей во двор, не производит впечатление парадного. Похоже, и дверь заколочена… Но нет, открылась. Широкая каменная лестница на удивление чистая, разве что кошками отчаянно пахнет. Как, впрочем, и во множестве старых московских домов. Я поднимаюсь по лестнице и не могу избавиться от мысли, что Владимир Алексеевич Гиляровский, великий московский бытописатель, пятьдесят лет по ней ходил. Останавливался вот перед этой высокой двустворчатой дверью с замысловатой бронзовой ручкой… Во всем подъезде теперь одна такая осталась.
А иногда он заходил со двора, и тогда его высоченная, могучая фигура, во всякое время года, кроме разве что лета, увенчанная папахой темно-серого каракуля, закрывала, казалось, весь проем арки. Большой талант ему Бог дал, да и силой не обидел: приехал как-то раз Владимир Алексеевич папеньку своего навестить и, забавляясь, кочергу в узел связал. Папаша осерчал, поскольку не любил, когда имущество портили, и тут же ее развязал. Железные руки — это у них было фамильное. Да и вообще, даже если только об одной только внешности говорить, колоритнейшая личность был Владимир Алексеевич, не случайно Репин, когда над картиной «Письмо запорожцев турецкому султану» работал, писал с него одного запорожца. Так что подлинный портрет Гиляровского на первом плане картины остался. Известный скульптор Андреев изваял его в образе Тараса Бульбы в барельефе памятника Гоголю, что ныне в начале Гоголевского бульвара стоит. Как и большинство крупных, по-настоящему сильных людей, был Гиляровский добродушен и добр. Многие его друзья — и Чехов, и Куприн, и Бунин, и Шаляпин о том говорили. Все они бывали в гостях у Владимира Алексеевича в доме в Столешниковом, где он прожил большую часть своей жизни. Вообще-то, это была третья квартира в Москве Гиляровского: жил он в доме № 4 в Хлыновском переулке, потом на 2-й Мещанской, идущей от Рижского вокзала параллельно проспекту Мира и названной теперь его именем, а в 1886 году поселился здесь, в самом центре Москвы, где все располагалось у него под рукой.
Здесь он и книги свои написал: «От Английского клуба к Музею Революции», «Москва газетная», «Люди театра» и другие тоже. Без сомнения, лучшая из них, прямо-таки захватывающая — «Москва и москвичи». Ни до него, ни после не было столь тонкого, глубинного знатока московской жизни, столь наблюдательного и проницательного. Профессиональное его любопытство было безмерным и заставляло его оказываться в самых неожиданных, порой просто опасных местах. Пронеслись по Тверской под звон колокола пожарные — Гиляровский хватает извозчика и тут же мчится за ними, ограбили квартиру известного артиста — и он там, открывается новый магазин модной одежды или вернисаж какой-нибудь — Владимир Алексеевич и здесь в первых рядах. Не заметить его было невозможно — на целую голову возвышался над всеми. А раз здесь он, значит, на следующий день в газете можно будет прочесть обо всяких интересных подробностях. А более всего любил бывать Гиляровский в трущобах. Влекло его туда, как в заповедное место какое-то. Считал, что именно в московских трущобах и живут самые интересные люди, со своим укладом, в который не дано проникнуть людям со стороны. А он был вхож. С одинаковым, пожалуй, уважением, относились к нему аристократы в светских салонах и незаметные, трущобные люди. Словно бы излучал он какие-то особые волны, неизбежно располагающие к нему самых разных людей. Но может, то были волны редкостной его доброты? И еще — независимости. И некоей силы особой — душевной.
При сугубо хроникерском, до скрупулезности точном отношении к факту был он и редкостным фантазером. Что, впрочем, никогда не выплескивалось в строки, им написанные. Паустовский, к примеру, рассказывал: послал как-то Гиляровский письмо в Австралию — человеку, которого и на свете-то никогда не было, со своим обратным московским адресом — столешниковским. Зачем бы это ему? А просто так. Хотелось проследить по штемпелям, какой путь письмо совершит. Или положит на видном месте хорошую книгу, а сам стоит, наблюдает, что происходит, как люди ведут себя рядом с ней.
О нем, надо сказать, по Москве легенды ходили всякие, поначалу просто-напросто ошарашивающие, а потом рассеивающие всякую малую тень недоверия. То он приволочет в околоток за шиворот сразу троих грабителей — двоих сшибив лбами, а третьего при попытке к бегству сокрушив кулаком. И в самом деле случилась такая история. То он груженую телегу один подымет, чтоб вытащить из-под нее придавленного человека, — тоже было такое. Ну а самое удивительное в этом человеке — его знание необъятной в своей истории и жизни российской столицы. Знал и помнил он столько, что приводил в подлинное изумление слушателей: казалось, память человека не в состоянии столько хранить. До ведь и необыкновенным человеком был Гиляровский. Писатель, поэт, хроникер. Любил Москву как никакой другой город на свете.
Добрый дух Филиппова
Как странно: давно уж хлебный дух из этого дома выветрился, разве что в самом дальнем закутке — на первом этаже, а все равно возвращается в памяти, когда я оказываюсь рядом. Наверное, только запах хлеба обладает такой стойкостью в воспоминаниях.
Когда-то, лет сто назад, на месте этого здания на Тверской, где в советское время располагалась гостиница «Центральная», стоял двухэтажный длинный дом с унылым фасадом. Дом этот принадлежал Ивану Филиппову, основателю династии славных российских булочников. Сказать, что по всей Москве славился хлеб от Филиппова, — это только половину сказать, ибо отсюда и в Петербург, к царскому двору уходили обозы с хлебом и так паковались, что свежим хлеб прибывал. Да что — Петербург! До Иркутска филипповский хлеб добирался свежим! Кажется — чудо, а нет: его как-то хитро, еще горячим, едва из печи, замораживали, а по прибытии на место разогревали, и был он ароматен и вкусен, как если бы только что выпечен. Особенно славились калачи и сайки Филиппова, а более всего — его черный хлеб.
