Что было бы, если бы смерть была - Николай Иванович Бизин
Рассудив тогда, что ниже их достоинства иметь такого царя, они опять обратились к Зевсу и попросили переменить им правителя, потому что этот слишком уж ленив. Рассердился на них Зевс и послал им водяную змею, которая стала их хватать и пожирать.
Басня показывает, что правителей лучше иметь ленивых, чем беспокойных.»
– Приятно, что ты помнишь мою басню. – мог бы сказать Эзоп, но не сказал.
Ведь Перельман ничего не помнил, ибо попросту всё знал. А тот ритуал поминовения, что внешне казался чинен, был попросту пуст: это как на поминках смаковать трупное мясо усопшего… Но иного быть и не могло.
Цинично, вы скажете? Нет, это и есть само-сарказм (в котором сквозит отчаяние: почему я ничего не чувствую? Ведь и сам В. Л. Топоров – здесь, и если Перельман его на Невском – видит, отчего его никто не видит – здесь?
Быть может, потому что нет никакого-такого «здесь»; но – люди хотели как лучше…
Лучше бы они не хотели…
– Так вот, об отважной Марии Гессен, – продолжал Перельман, словно бы…
и – славно бы (в своей глупости) вышло, если бы сам Виктор Леонидович произнес то, что процитировал по памяти мой герой…
словно Сизиф под горой собрался-таки взволочь на её вершину неподъемную глыбину собственного округлого (но бугристого) мозга…
– Понятно, что ты помнишь мою басню, – подытожил Эзоп.
Само собой, что он подытоживал – ещё не-ска’занное, что всегда уступит несказа’нному.
– И вдруг прямиком в мои досужие размышления о предмете, коей мне практически неведом (под предметом – вещью едва одушевлённой – здесь понимается помянутая Гессен) вихрем врывается реплика Виктора Леонидовича: «Николай! Маша Гессен – поклонница женского порнографического кино»!
Разумеется, я всё понял и сказал:
– Я не знал. Спасибо.
Зал не-до-умённо слушал. Зал слушал не-по-имённо. Зал попросту – не понимал. Время тянулось попусту.
– Вот, собственно и всё: Виктор Леонидович умел формулировать реальность таким образом, что она становилась ясна, и никаких полутеней не оставалось…
Ибо реальность немного изменялась и становилась реальностью топорной.
реальностью рукотворной.
реальностью преображающей и смыслы приоткрывающей:
Перельман не стал говорить еще одного анекдота, имевшего место быть на странице некоего Игоря Караулова (как раз тогда в просвещенном обществе муссировались нарушения прав сексменьшинств, и помянутый Караулов неоднократно на эту тему высказывался…
И вот здесь (на помянутой странице помянутого Караулова) Перельман – первый раз высказал аксиому:
– А в Греции геев не было.
Ответом было молчание.
Время спустя ситуация повторилась:
– А в Греции геев не было.
И опять ответом молчание.
Тогда (третье время спустя) Перельман продолжал настаивать:
– А в Греции геев не было.
И тогда кто-то из просвещенных женщин (читателей карауловской страницы) не выдержал:
– Уважаемый Николай! В Греции геи были.
Перельман (с удовольствием) – промолчал. Просвещенной женщине ответил совсем другой человек:
– Он имеет в виду, что в Греции все были геи, и не было нужды в таком понятии.
– А-а…
– Здесь мне вспомнилась моя басня… – сказал Эзоп
Впрочем, он почти тотчас себя перебил:
– Точнее, мне вспомнились две басни.
Он имел в виду, что по моему (автора) разумению, Перельман (мой почти что вымышленный герой) должен был сказать о патриотизме усопшего, тем самым продолжив дискурс с Максимом Карловичем Канторм (да, я и об этом знаю).
– О чём эти басни? – сказал Перельман.
И Эзоп рассказал.
Ослы, измученные постоянными страданиями и невзгодами, отправили к Зевсу послов и просили у него избавления от трудов. Зевс, желая дать им понять, что это дело невозможное, сказал: тогда наступит перемена в их горькой судьбе, когда им удастся напрудить целую реку. А ослы подумали, что он и вправду это обещает; и вот до сих пор, где помочится один осел, туда сбегаются прудить и другие.
Басня показывает: кому что суждено, того не изменить.
Николай Перельман улыбнулся. Эзоп улыбнулся. Мироздание тоже улыбнулось. Реальности совместились. Прошлое могло бы стать будущим. но…
Но (замечу, что после речи Перельмана как-то одномоментно прошло очень много времени, и выступления завершились, и начался какой-никакой фуршет) – из облачка «фуршетирующих» вдруг выступила одна отдельная женщина (красивая, к слову сказать) и тоже подошла к Эзопу…
Сама она думала, что подошла к Перельману…
Она, разумеется, подошла ко всему сразу: версификации мира продолжились…
Впрочем, она продолжала думать…
– Странное дело, Николай, – сказала красивая женщина (не видевшая Эзопа). – Вы совсем ничего не сказали о патриотизме Виктора Леонидовича (ей тут же подумалось, что и другие «выступающие из облачка» ничего о патриотизме не сказали, но сие – тревожное – замечание она легко отмела), а сейчас (предположим, она имела в виду события на Украине и особенную – типично европеоидную и для меня нелепую – по этим событиям позицию Кантора Максима Карловича) это было бы весьма ко времени.
– Я сказал это всё самому Топорову и в присутствии Кантора.
Красивая женщина (имя её Полина – казалось, ничуть не созвучное Роксолане и Хельге) удивилась:
– Виктор Леонидович уже около года, как ушёл от нас, а с нынешним Максимом Кантором сложно говорить о патриотизме.
Перельман ответил банальностью:
– У Бога нет мёртвых, а с Кантором я говорил в виртуале: речь шла о частичности человеческих истин, то есть о «личной родине» человека, выделившего себя из человечности простым «я хочу быть таким» и «не хочу быть другим».
Эзоп (которого Полина не видела) проворчал:
– Всего-навсего: «хочу быть» и «не хочу не быть». Стоило ли из-за этого огород городить?
Перельман – «испугался». Хотя, конечно же, Перельман – не умеет пугаться, не его это, но несколько обеспокоиться – вполне. Поэтому – Перельман попросил:
– Не надо бы нам (сей-час) – демон-стрировать ей какую-нибудь басню, составляя её только
