Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе
Конечно, не все было столь прямолинейно цинично. Горький, скорее всего, не продался, его сумели нужным образом обработать и убедить в своей правоте эмиссары Сталина. Сделать это было несложно и потому, что социалистические идеи были своими для Горького еще с конца XIX столетия, и потому еще, что он очень легко умел «убеждаться», когда чего-либо ему очень хотелось. А он соскучился по России.
Хотя если не произносить адвокатских речей, то Е.Д. Кускова, хорошо знавшая Горького лично, тоже по-своему права.
* * * * *Возвращался на родину Горький постепенно, дозированно. Четыре раза ездил в СССР, жил там лето и раннюю осень, затем вновь уезжал в Сорренто. Сталин не торопил. Он умел ждать.
Первый раз после 6,5 лет эмиграции Горький ступил на московскую землю 28 мая 1928 г. Встречали его как главу государства: на перроне Белорусского вокзала почетный караул, ему приветливо улыбаются и тянут руки Н. Бухарин, К. Ворошилов, С. Орджоникидзе, А. Луначарский, Е. Ярославский, М. Литвинов, А. Бубнов и многие другие. Сталин сознательно переслащивал. Он по себе знал, как приятно бывшему босяку ощутить себя на вершине Олимпа, среди богов. В душе Сталин Горького не любил, он вообще в искусстве не признавал слишком прямолинейный напор. Не жаловал поэтому Маяковского, зато высоко ставил М. Булгакова, хотя и хода ему не давал.
Первый раз в СССР Горький пробыл почти пять месяцев. Ездил, куда возили, верил тому, о чем ему говорили, частенько пускал слезу от умиления. Одним словом, мгновенно впал в эйфорию. Ему было любо в СССР всё. Он все же купился, но не на деньги – на обман. Ему втерли очки, и глаза его заслезились от счастья.
Не надо поэтому искать некое мифическое двойное дно в интеллектуальном чемодане Горького. Его там никогда не было. Горького даже просить не пришлось – он сам с удовольствием написал серию очерков «По Союзу Советов». В главном же ошибся сразу: всё, чему он умилялся, было не претворением в жизнь идеалов социализма, а лишь началом политического твердения тоталитарного монолита. Кстати, с его данными и его возможностями мог бы он это и разглядеть. Но не захотел. Зачем? Лучше один раз закрыть глаза, чем потом всю жизнь обливаться горючими слезами совестливого соучастника. Он обманывался искренне, а других дурил со злостью и яростью партийного публициста.
В мае 1929 г. Горький вновь приезжает в СССР. Он уже не присматривается. Он уже «свой». Горький стал не изучать незнакомую ему жизнь, что с удовольствием бы делал мало-мальски даровитый писатель, а слепо пропагандировать достижения социализма. А это уже никакого отношения к писательскому ремеслу не имело. При этом его социалистическая идеология стала неотличимой от сталинизма. Горький съездил в Ленинград, его свозили в Соловецкий концлагерь. Писатель О. Волков увидел эту поездку глазами зэка: «Раздувшийся от спеси… прошелся он по дорожке Управления. Глядел только в сторону, на какую ему указывали, беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие арестантские одежки, заходил в казармы вохровцев…»
Более всего в сталинских начинаниях Горькому понравилась коллективизация. «Именно коренная ломка основ деревенской жизни, – пишет Н.Н. Примочкина, – коллективизация, проводимая большевиками, окончательно примирила с ними Горького, заставила его поверить в “подлинно социалистический характер” Октябрьской революции». Сталин объявил войну крестьянству, этому злейшему врагу Горького, и сразу стал «безупречным коммунистом» в его глазах. Отныне Горький верил Сталину безоглядно!
В 1930 г. Горький плохо себя чувствовал и в СССР не ездил. Но с каким-то садистским наслаждением следил за готовящимся в СССР процессом над деятелями так называемой Промпартии. Из-за своей бездумной преданности сталинской системе он полностью порвал контакты с Г. Манном, Е. Кусковой, резко обострил отношения с Р. Ролланом. Все поражались его близорукости, а он приходил в ярость от их «буржуазного скудоумия».
Горький ведет активную переписку со Сталиным. Причем уже в 1930 г. тон его писем становится абсолютно нетерпимым. Такое впечатление, что у него внезапно лопнул желчный пузырь: «Весьма прошу Вас: нельзя ли прислать мне показания подлеца Осадчего, а также показания идиотов “крестьянской партии” Чаянова, Суханова и других» (Из письма Сталину 17 ноября 1930 г.).
2 декабря вновь пишет Хозяину: «Замечательно, даже гениально поставлен (! – С.Р.) процесс вредителей. Я, разумеется, за “высшую меру” (речь идет о процессе Промпартии. – С.Р.), но, может быть, политически тактичнее будет оставить негодяев на земле в строгой изоляции. Возможно, что это оказало бы оздоровляющее действие на всех спецев и заткнуло глотки врагам, которые ждут случая поорать о зверстве большевиков».
А когда осужденных на смертную казнь Сталин помиловал, Горький написал ему из Сорренто 11 декабря: «Мне очень хочется набить морды этой сволочи, помилованной, конечно, не по чувству жалости к ней, а действительно по мудрости рабоче-крестьянской власти, – да здравствует она!»
Г. Ягоде Горький пишет, что «очень хотелось ехать в Москву на суд, посмотреть на раздавленных негодяев».
По материалам этого и других процессов Горький даже написал пьесу «Сомов и другие». Сталин распорядился, и Ягода присылал нашему «пролетарскому гуманисту» «тепленькие» материалы, только что пытками выбитые из подсудимых.
К крестьянству, старейшему заклятому врагу Горького, теперь добавилась интеллигенция. Он, правда, ее всегда не терпел. Сейчас же мог проявить свои чувства без стеснения. Гуманизм для него, писателя, перестал быть общечеловеческим. Он стал классовым. Одним словом, с возвращением в СССР Горький внезапно как бы поглупел.
Интеллигенцию он стал воспринимать только как «классово-го врага народа». Если вдуматься, то это почти фашизм, ибо отношение на классовом уровне ничуть не лучше, чем на расовом или национальном. Но, впрочем, это не только горьковский грех, это идеология большевизма.
Л. Спиридонова пишет: «Слова “вредитель” и “враг” Горький услышал сразу же по приезде в Москву. Классовый враг в деревне, вредитель на производстве, экономический саботаж во всех сферах народного хозяйства. Советские газеты сообщали, что органами ОГПУ раскрыт контрреволюционный заговор инженеров и спецов в Донбассе. 55 человек обвинили в сотрудничестве с иностранной разведкой, подрывных акциях, организации саботажа. Можно ли упрекать Горького, что он поверил в это, если правда о сфабрикованных ОГПУ процессах “вредителей” раскрылась лишь через 50 лет после его смерти?»
Наивный вопрос. Конечно, можно. Люди его ума и осведомленности в это не верили уже тогда. Достаточно почитать дневники В. Вернадского, М. Пришвина, вспомнить творчество А. Ахматовой, О. Мандельштама и А. Платонова. А ведь все они знали меньше, чем Горький. Но они наблюдали, анализировали, а он лишь вытирал платком слезы умиления, когда ему говорили о заботе «органов» о своих подопечных воспитанниках.
Дело еще в том, что в 30-х годах Горький окончательно перестал быть художником, а потому, утратив писательскую совестливость, он взамен подцепил профессиональное заболевание партийного пропагандиста – ненависть ко всем, на кого указывал хозяйский перст.
Под впечатлением присланных ему материалов следствия по делу Промпартии Горький пишет свою печально известную статью «Если враг не сдается – его уничтожают». Ее напечатали «Правда» и «Известия» 15 ноября 1930 г., т.е. за десять дней до начала процесса!
Вот краткая выдержка из нее: «Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами… – против нас всё, что отжило свои сроки, отведенные ему историей, и это дает нам право считать себя все еще в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдается – его истребляют».
Если продолжить цитирование этой статьи (не очень, правда, хотелось бы), то станет прозрачно ясно: «враг» для Горького – это русская интеллигенция. Он сдался сам и его искренне возмущало, что сдались не все, что еще остались люди со своими суждениями.
Уже в 1929 г. можно было утверждать безошибочно: Горький «поплыл» в социализм вместе со всеми, он уже не выбирал направление, а сплавлялся по течению. И ликовал (искренне, не поддельно!) по поводу разоблачения вредителей на транспорте, он радовался «Шахтинскому делу» и «Делу Пищевого треста», разоблачению «Инженерного центра», лютовал из-за мягкотелости прокуратуры на процессах Промпартии и Трудовой крестьянской партии. Он писал Р. Роллану о ситуации в стране: «Враг, против которого борются и необходимо бороться, – интеллигенция, стремящаяся реставрировать буржуазный строй, и зажиточное крестьянство, которое, защищая частное мелкое хозяйство… вредит делу коллективизации, прибегая к террору, к убийствам коллективистов… На войне – убивают».
