Василий Белов - Когда воскреснет Россия?
Итак, не озеро, а море, не остров, а целый архипелаг, созданный Творцом как бы нарочно для России. Судьба Валаама — судьба России. Около пятидесяти островов, бесчисленные заливы, протоки, бухточки, живописные леса, суровые скалы. Преображенные человеком заводи и протоки, дороги в дебрях. Множество скитов, прекрасных православных церквей, убогих монашеских келий среди скал и лесов. То разрушаемых бесовскими силами, то снова чудесным образом являемых миру. И так длится много-много веков…
Говорят, что сюда ступал ногой апостол Андрей. С тех пор не стихала здесь борьба духа с «лукавством мира сего», не прерывалась тяжба пламенной веры с аферизмом, как называл Александр Пушкин холодную рациональную мысль. Даже каменные лбы Ладоги отнюдь не безмолвствуют, напоминая об этой вековечной борьбе, а что сказать о православных скитах?
Но вот золотая главка неподражаемого горностаевского творения сверкнула совсем близко. Никольский скит торжественно проплывает рядом. Теплоход, приглушив свои дизели, входит в монастырскую бухту и тихо причаливает. Паломники, туристы, местные жители сходят на берег и как-то сразу рассасываются, исчезают. Мы с Витей подымаемся по довольно крутому спуску вверх, к монастырским воротам. Терпеливо ждем, когда появится кто-либо из тех монахов, которые занимаются приезжими: беседуют, сортируют, устраивают в гостиницу. Я представился отцу Гурию, подал записку от настоятеля; он, не рассуждая, поспешно повел нас прямиком в трапезную. Затем монастырский «комендант» Григорий так же поспешно устраивает нас в гостиницу. Небольшая келья с дровами и печкой, опрятная кровать, чайник, стол и ведро с водой. Прекрасно, мне больше ничего и не надо! (Витю, моего спутника, поместили в общежитие.)
Что может быть лучше одиночества на Валааме, в теплую, почти осеннюю пору, в тишине и при солнышке, когда у тебя есть время одуматься, что-то прочесть, что-то записать, благоговейно припомнить что-то самое главное и давно позабытое?
Первым моим желанием было затопить печь, что я и сделал. Когда она протопилась, я закрыл трубу и отправился в лес. Ориентируясь на синюю бухту, чтобы не заплутаться, пошел по дороге, свернул на тропу. Вода, лес и скалы. Тихо, тепло. Коровы пасутся. Под ногами в траве черника, даже поздняя августовская земляника. Суета и сердечное смятение не тотчас от меня отступились, не сразу исчезли тревоги, и не в тот же миг посетили меня благие мысли. Нет, душевная ржавчина отпадала на Валааме по малым частям, не за один день. Я углубился в лес, долго искал, где присесть. Сменил три места, мне не сиделось. Какие запахи, какие звуки и какие пейзажи обступали меня! Воздух, насыщенный озоном, пахнущий сосновой иглой, совсем сморил. Но, улегшись в траву, я не сумел подремать. Черничная полянка и придорожная земляника напоминали далекую, запредельную пору детства. Высокие сосны, замшелые камни и пни, прихотливые дорожки и тропы. И ягоды. И синие спокойные воды в заливе. Я очнулся от густого звука — от удара монастырского колокола.
Боясь заблудиться, повернул к дому уже другой дорогой. Первый скребок по сердцу устроила мне консервная банка, затем начали попадаться пластиковые раздавленные бутылки. А вот и целая куча какой-то дряни валяется прямо на заповедной дорожке. Кто загадил, кто набросал? Туристы? Местные жители? Не монахи же…
В первые же часы пребывания на Валааме душу пронизывает по очереди то скорбь, то радость, а то приходит и просто отчаяние. (Я уже видел сегодня, как монах вежливо, но настойчиво выпроваживал за ворота монастыря пьяную, да еще и с собакой, женщину.) Женщина сквернословила и махала руками. Монахам некуда спрятаться от мирских влияний. Пестрые жители Валаама плотно окружают обитель, они приехали сюда из разных мест и живут постоянно. Кто в бывших кельях, кто построил дома. Живут, прямо скажем, по-разному.
Вот прямо на деревянных мостках, ведущих на островок Никольского скита, спит здоровенный парень. С похмелья, что ли? На плоском, видимо, теплом камне храпит второй человек. Среди белого дня. Может, им нечего делать? Я погасил в себе позыв разбудить мужиков и поспешно ретировался. А вот под горой, где печалится древняя уже опавшая лиственница, старый, явно из прежних времен, забор с кирпичными столбами. Вместо того чтобы залатать заборную дыру, кто-то полуметровыми буквами салатной краской намалевал: «Долой правительство Янаева!» Что ж, этот маляр добился своего, но теперь эту краску он, наверное, не стал бы тратить. Сэкономил бы…
Невдалеке заброшенный монастырский сад. Лучше не перечислять, что и как выращивали когда-то монахи в этом саду. Дальше я вижу жилой домик, около него тарахтит колесник. Еще чуть подальше маячат развалины — старый скотный двор. Совсем все развалилось. Балки и стропила сгнили — кои упали, кои опасно висят, крыши нет, ворота сломаны. Особенно опасны нависшие бревна, они еле держатся. Мне хочется найти топор и обрушить эти нависшие бревна, чтобы они не задавили кого-нибудь. Хлев пустой. Зачем держать опасные развалины в таком виде? Я уже подумывал прийти сюда с ломом, с топором и опустить на землю нависшие бревна. Зашел в хлев, слышу, кто-то шевелится. Мальчишка лет пяти сидит на потолке под развалинами. Сено свежее. Старуха какая-то появилась. Ругает мальчишку. Старуха в штанах, наверное, нездешняя. Второй мальчик, еще меньше, вылез из-под опасной кровли. Показываю на висячие, готовые упасть бревна:
— Куда это ваши мужики глядят?
— А никуда! Мужикам только пить.
— Но ведь задавит мальчиков…
— Не задавит.
— Чего они думают, мужики-то? — не отступаюсь я.
— А ничего не думают.
— Как же так? Ведь задавит.
— Доживем как-нибудь и так.
— Вы-то, может, и доживете, а они? — Я киваю на мальчишек, вылезающих из-под сена.
— А пусть они сами и думают.
— Да ведь они же маленькие!
Ухожу, чтобы не разругаться. Старуха не настроена говорить по душам. Ребятишки с любопытством слушают наш диалог. Их отец или брат у дома заводит колесник. Может, это не их отец? После разговора с бабкой я плохо воспринимаю красоты архипелага. И позже все валаамское время я ощущаю тесное контрастное пограничное состояние между делами человека и безгрешной природой. Да, да, как тесна здесь связь между мерзостью запустения и добротными творениями монашеских рук! Так близко они друг от друга. Так отрадно и облегчающе звучат молитвы и песнопения посреди безбожных слов и дел непотребных! Ангельское и бесовское — рядом. Бесы, вероятно, чуют свое скорое отступление, но по-прежнему хозяйничают в душах островитян. И приезжих, конечно. Молитвы и физические подвиги монастырской братии, послушников, верующих мирян то заслоняются мерзопакостными явлениями, то снова проявляются во всей своей силе и полноте. А может, я ошибаюсь, и эти контрасты обозначены лишь в моей душе? «Силен бес, горами качает, а во мне и пяти пудов нет», — думаю себе в оправдание. И с трудом преодолеваю сонливость, голод, отвращение от зарубежных туристов, наконец, желание сходить поудить. Говорят, что как раз идет хариус, но без благословения о. благочинного, говорят, нельзя рыбачить.
Комендант Григорий все-таки дал мне припасы, чтобы устроить рыболовную снасть. Отец Борис — благочинный — благословил сходить на рыбалку. Послушник Сергей Севастьянов вызвался научить ловить хариуса. Анатолий Федорович Захаров рассказал мне кое-что по истории Валаама. Хор приезжих певцов в Никольском храме, издалека услышанный мною, был прекрасен и чист, но на душе было все еще не очень чисто. И не очень спокойно. То звучали голоса финских туристов, то вспоминался голос барда: «Года, как чемоданы, оставим на вокзале». Тьфу ты… Какие пошлые словеса. Как бездарна песенка. Представятся вдруг то чмокающий Гайдар, то облик Явлинского — этих политических нарциссов, командующих моей родиной. Вот пришел теплоход с финнами. Местные жители униженно добывают марки, продают какую-то рыбу. Нет, не позавидуешь нынешнему православному монаху или отшельнику! Многие ездят по монастырям просто из любопытства… Народ проникает в самые дальние лесные скиты. Люди, жаждущие духовного обновления, ищут помощи со стороны, вместо того чтобы каждому навести порядок в собственной душе. Ездят и путешествуют. Обращаются к монахам совершенно бесцеремонно. Стремление к вере — это еще не вера. Впрочем, все начинается с малого. И к чаше приходит каждый своим путем, и не счесть числа этих путей… Давно ли и сам ты был таковым? Да и далеко ли ты ушел от просто любопытствующих? О других судишь, а сам… с трудом преодолеваешь тщеславное чувство. И всегда ли преодолеваешь? Вот думал раньше: если человек способен подать милостыню и тут же забыть о своем поступке — это и есть подлинный христианин. Оказывается, одного этого маловато…
Мы говорим на эту тему с послушником Сергеем Севастьяновым, направляясь к месту рыбалки. Он рассказал, как ездил недавно в Палестину, сопровождая отца Рафаила. Он присутствовал на богослужении в Кувуклии. Я спрашиваю: «Сергей, а ты сам видел, как из ничего возник и зажег свечи святой огонь? Расскажи об этом подробнее…»
