Алексей Шерстобитов - Ликвидатор. Исповедь легендарного киллера
Саня смеялся и говорил, что я могу неплохо заработать со своей внешностью, кто-то третий, зная о его похождениях, предложил нам обоим, шутки ради, прикинуться жигало. Это, наверное, было бы весело, но невозможно. На предложение я ответил, что, может, проще было бы позвонить на оставленный телефон и договориться о новой встрече — зачем «жигалить», когда можно «зажечь»?
Я стоял на Акрополе и смотрел на открывающийся вид, лежащий у стоп древнего памятника. Нравилось всё — и остатки разрушенного зодчества, и маленькие домики с терракотовыми крышами, и заросшие холмы, спускающиеся к морю. Представляя себя на спине большой черепахи, медленно двигающейся за этими возвышенностями, здесь хотелось остаться надолго, может навсегда. На моей памяти было всего ещё два таких места — наверное, немного, но тем они и ценнее. Второе я посетил через несколько месяцев — вулканическое плато перед самым пиком заснувшего вулкана Тейда на острове Гранд-Тенерифе. С одной стороны оно окружено стеной зубцов, забравшись на которые можно обозреть всю безграничность океана, если, конечно, взгляд не упрётся в плывущие у самых ног облака. Третьим местом станет приобретённая земля в местечке Спас-Дёминск под постройку деревянного дома и маленькую усадебку в Калужской губернии. Оно находилось на высоченном холме, даже выше верхушек здоровенных елей в лесу, начинающемся у среднего размера пруда, который появился впоследствии и моими стараниями в том числе. С большого балкона открывался вид на небо до самого горизонта, так что можно было встречать просыпающееся солнце.
В подобных местах ощутимо, до мурашек, осознаешь мощь и совершенство природы и её Создателя, ни разу нигде не повторяющегося ни красками, ни видом, ни бесконечностью замыслов, творящего, кажется, лишь для того, чтоб показать безграничность своих возможностей, а часто и отрезвить возомнившего о себе, как о венце сущности, человека.
Здесь не только заметно течение времени, но и его «временность», как категории непостоянной и имеющей значение лишь для всего, что имеет начало, а значит- и конец.
* * *Мне полюбилось сюда приезжать, и два или три раза в неделю, покупая билет и кивая уже узнающему меня греку-контролёру, я весело и восторженно, будто в ожидании чего-то детского, взбирался по длиннющей мраморной лестнице, знавшей стопы стольких великих людей, по сравнению с которыми современность меркнет.
Стоило подняться наверх, и мысли уносились вслед за облаками, спешащими за мягким морским ветром. Вся окружающая меня суета казалась малозначительной и ненужной, я понимал свою ничтожность и сиюминутность в масштабе вечности, задумываясь над тем, что останется после, если останется вообще.
Задавая сам себе вопрос: «Кто ты «Солдат»?», — ничего не находил в ответ, кроме как «Солдат!»
Что я сделал в своей жизни из того, что будет заметно отсюда? Ничего. А что смогу сделать? Всё казалось никчёмным, и никому, кроме меня, а зачастую и мне, не нужным. Но потому и тянуло сюда, чтобы увидеть и рассмотреть, чтобы переоценить и запомнить. Смысл появлялся, и жизнь ценилась ещё больше, но «дыша» по-другому, не через раз, не по чьей-то прихоти или указке, но полной грудью и на полном ходу. Я уходил с избытком в лёгких воздуха истории, тщательно рассматривая каждый кусочек попадающегося камня, удивляясь восторженно, заряженный уверенностью в том, что когда-нибудь жизнь откроет перед мною ворота другой, какой-то новой жизни, пусть и будет это не сейчас, и дорога к ней, скорее всего, станет длинной и нелёгкой.
Сейчас, уже после того, как всё поменялось, и не один раз, я пишу эти строки в надежде поставить точку на прошлом и попытаться создать надёжный плацдарм для грядущего, основывая его не как раньше, на лжи себе о самом себе, прошлом, и необоснованных надеждах на будущее, но на правде, какая бы печальная, горькая и страшная она ни была.
Не в первый раз всё начинается с белого листа. Сегодня я наблюдаю течение времени, ведущего к окончанию существования каждого из нас, из места, где никто не спешит, хотя бы по той причине, что эти часы, дни, минуты и годы вырваны из жизни каждого, здесь находящегося, и редкий разумный пытается употребить их с пользой, чтобы они не пропали зря. Стоя у решётчатого окна и глядя сквозь него, не хочется вспоминать прошлое, каким бы оно ни было, ни хорошее, ни плохое. Будущее призрачно, хотя и существует понимание его благополучия, все силы устремляешь на день сегодняшний ради завтрашнего, но всё же учитывая, что прошлое — лучший подарок будущему.
* * *Уже началась зима. Ради развлечения, хотя это осталось известно только двоим, к «Осе» прилетел человек, ни мне, ни Саше не знакомый — полковник ФСБ, который привёз в подарок Сергею женщину явно самой древней профессии, и не подумайте, что журналиста. Правда, несколько на свой экстравагантный вкус — с горящими глазами, всегда в новой шляпке, вуали или перчатках. Фланировала она между нами, безошибочно, как мотылёк, выбирая место выгодно падающего света, выделявшего всё необходимое, действующее на мужское начало, при этом всегда видя всех, а главное — слыша. Меня она не привлекала, что немного её злило, хотя чувство это было наиграно, и сквозь него просвечивалась мягкая благодарность, так как оплаченные слишком хорошо обязанности, куда, как кажется, входили и все желающие её мужчины, несколько тяготили, и не только её тело.
Полковник рассказывал занятные вещи, периодически уединялся то с Буториным, то с телефоном, то с мадам, а потом и вовсе исчез, оставив нам свой бесценный подарок, который, заходя ко мне в тогда ещё номер, снимаемый в гостинице, спрашивал разрешения просто посидеть и перевести дух, и впоследствии тоже растворился, оставив, в виде напоминания о себе, пару перчаток с высоким раструбом, причём на одну руку, и ленточку от шляпки.
Я не спрашивал, кем был этот мужчина и «координатором» чего именно, как отозвался о нём один из его постоянных собеседников в разговоре с «Культиком».
Более ценным подарком были десяток книг, которые привезла эта загадочная парочка. Они проглатывались с удивительной быстротой и доставляли удовольствие большее, нежели все фильмы и передачи, ранее здесь просмотренные — хороша ложка к обеду.
Одной из книг была тоненькая биография Александра Македонского, увлёкшая меня тогда и ставшая буквально страстью на добрые полтора десятка лет. Я искал и читал всё, что касалось великого полководца и незаурядного человека, его окружения или просто того времени, а история эллинизма в двух томах Дройзена стала любимой и направляющей на этом поприще. Всё окончилось идеей, а в конце — выплеском накопившегося в поэме на 100 страниц, так никому из ныне живущих на суд и не представленной. То время, которое я на это потратил, доставило мне огромное удовольствие и азарт — никогда не думал, что подобная страсть присуща людям пишущим в их занятии.
Интересное замечание: сам процесс написания расставляет по местам факты и упорядочивает работу мозга, делая более приятным язык общения, упрощает составление слов в фразы, несущие в своей минимальности грандиозную суть.
В своё время я осознал, что какую-то часть истории Греции знаю довольно неплохо, но, учитывая провалы в изучении истории государства Российского, это был скорее недостаток. Поэтому стал читать «Историю России» Татищева, с переключением на Карамзина, Костомарова, Соловьёва, Данилевского, Павленко, Валишевского, Р. Скрынникова, Тарле и других столпов исторической науки, писавших и изучавщих уже пласты временные и эпохальные. Но позднее более интересным мне показалось познание истории через биографии людей, сыгравших видную роль в становления государства — от великих князей и царей до выдающихся министров и людей искусства. Очень полюбились мемуары и воспоминания. Чтение, на мой взгляд, даже не как источник знаний, а занятие вообще — прекрасное и удивительное спасение от любых нервных потрясений и печалей, а такая небыстрая, вдумчивая манера, какая сложилась у меня, позволяет наслаждаться каждой прочитанной строчкой, если, конечно, стиль и содержание позволяют.
Эту привычку я приобрёл ещё в военном училище, где усилиями одной барышни, работавшей в библиотеке, полюбил Ф.М. Достоевского, и так в него углубился, что осилил все его собрание сочинений в тридцати трёх томах, включая и тома писем. Если не читать Фёдора Михайловича внимательно, то можно не читать вообще. Кстати, после него я перестал брать по абонементам беллетристику совсем, отдавая предпочтение публицистике и мемуарному жанру. Правда, был пробел в чтении в несколько лет из-за неспокойности и утрамбованной жизни и из-за известных событий. Попав же в тюрьму, я открыл для себя В.В. Крестовского, С.Т. Цвейга, Эфрайма Севвелу, Л. Улицкую, Д. Быкова, Константина Симонова, Умберто Эко, И. Шмелёва, С. Булгакова, П. Флоренского, Нилуса, по-прежнему увлекаясь историей и воспоминаниями. Отдельной темой стала православная литература, показавшая непоследовательность философии и психологии как наук, применимых к самому себе.
