Зеница ока. Вместо мемуаров - Аксёнов Василий Иванович

Я представил себе, как он тут ходит в блаженном одиночестве по ковру, мускулистый и упругий, сущий абиссинский лев, воспитанный на европейской философии и французском шампанском. Мне вспомнилось собственное старое сочинение, в котором герою является литературный лев.

Во сне пред ним предстал венецианский лев,

Способный обскакать небесную квадригу.

Он к дому тихо шел, мелькая средь дерев,

Приблизился к крыльцу и положил там книгу.

Вот так приходит лев, ложится на крыльцо,

На доски навалясь железными локтями.

Он к чтенью вас, мой друг, расположит лицом,

К писанию меня расположит когтями.

Нет, не от праздности взялись знаменитые пушкинские когти, от чистопородного пушкинского байронизма!

В кабинете экскурсия завершалась.

Я попросил экскурсовода:

— Можно, я здесь ненадолго останусь?

Она вскричала в священном ужасе:

— Что вы! Что вы! — и вдруг непостижимым образом на 180 градусов смягчилась: — Вы, наверное, знаток, раз помните те кругельсонговские умывальники. Останьтесь ненадолго, но только не переступайте ограждения.

Вскоре весь дом затих: был конец рабочего дня. Я сидел на подоконнике, на котором и он небось сиживал. Я попытался вспомнить какой-нибудь пушкинский стих из не очень замученных по юбилейным радениям, и тут же пришло на ум нечто с когтями, сугубо львиное — Ex Ungue Leonem.

Недавно я стихами как-то свистнул

И выдал их без подписи моей;

Журнальный шут о них статейку тиснул,

Без подписи пустив ее, злодей.

Но что ж? Ни мне, ни площадному шуту

Не удалось прикрыть своих проказ:

Он по когтям узнал меня в минуту,

Я по ушам признал его как раз.

Быть может, этот неровный торопливый стих лучше других дает увидеть минуту из жизни Пушкина. Ветреный день на Невском. Словно стая гусей, хлопают пелерины и крылатки. Они выходят с Дельвигом из лавки Смирдина. И оба хохочут по адресу г-на Измайлова. Или по Английской набережной они прогуливаются с Вяземским. Пушкин читает другу этот стих, и тот улыбается в адрес всей той публики из «Благонамеренного». А в это время сильный ветер гонит волну с залива, хлопает флагами и парусами на якорной стоянке, и Пушкин мудр и когтист, как венецианский книжник-лев, и ему нравится жить, как абиссинским львам нравится нестись по саванне.

Эта минута проходит, и вспоминается другой стих, не связанный с бегом минут.

Лишь розы увядают,

Амврозией дыша.

В Элизий улетает

Их легкая душа.

И там, где волны сонны

Забвение несут,

Их тени благовонны

Над Летою цветут.

Острее других он понимал неокончательность реального мира, зыбкость его предметов и в поисках иной сути уходил дальше других.

Стояла полная тишина, когда я осмелился и перешагнул бархатную веревку ограждения. Книжка, лежащая на столе, оказалась томиком Байрона. Глубокий след когтя отчеркнул там две строчки:

Fare thee well, and if for ever,

Still for ever fare thee well.

В доме было пустынно. Шаркали по паркету мои войлочные лапти. На выходе сидела с вязанием старенькая тетушка. Она бросила на меня взгляд и проворчала:

— Вечно кто-нибудь спрячется в кабинете. Вот так и умывальник Александра Сергеевича вынесли.

Непрерывная линия

Памяти Красаускаса

Вот времена десятилетней давности. Маленький самолет с кожаными сиденьями. Скажете, нет таких. Не знаю, мне именно таким он запомнился. Аэро, кресел на десять-двенадцать, похожее на лимузин двадцатых годов: красное дерево, плюш, бронза и кожаные кресла, изрядно потертые, слегка потрескавшиеся. Он летел тихо, поскрипывал, стюард играл на скрипке. Отличная машина, дивный мотор, свечам сорок лет — и никакого нагара. Говорят, что иные самолеты просто поражают специалистов своей долговечностью.

Ты приземляешься в Паланге и идешь через аэродромное поле к зданию аэростанции. Тогда оно было не таким, как сейчас, отнюдь не напоминало вокзал, скорее приморскую виллу, а полосатый чулок на крыше, вечно надутый балтийским ветром, как бы приглашал отдохнуть с приключенческой книгой в левой руке и со стаканом бренди в правой.

В буфетной комнате, обшитой панелями мореного дуба, в мирном сумраке, свойственном таким хорошо продуманным буфетным, ты сразу же видишь огромную фигуру Красаускаса. В белом фланелевом костюме, с лицом, обожженным всеми сезонами Балтики, он стоит, облокотившись на бар, и беседует с буфетчиком Альфонсасом, обезьянья физиономия которого, обрамленная пушистыми рыжими бакенбардами, освещена, как всегда, приятельски-рассеянной улыбкой.

— Я часто вспоминаю сороковые годы, Стасис, — медленно говорит Альфонсас, а руки его, не торопясь, но быстро, поворачивают краники кофейной машины, протирают стаканы с тяжелым дном, серебряным черпаком достают кусочки льда, разливают влагу из разнообразных бутылок, кладут на тарелку добротные сандвичи, чиркают зажигалкой. — Вначале массовые убийства и насилия, однако даже и среди всей той гари были ясные дни, правда? Конец декады — наша юность, а? Помнишь эти фокстроты — «Розамунда», «Мэри дурой была»? Тот стиль навсегда в нас остался, тебе не кажется?

Красаускас курит большую сигару, поводит плечищами, длинный и мощный мускул спины, словно тюлень, потягивается под белой фланелью.

— А помнишь, Альфа, университетские соревнования? — спрашивает он буфетчика. — Кажется, сорок девятый. Мы были с тобой соперниками в декатлоне. Ты отличился тогда в барьерном беге, рыжий.

— Ха-ха, — улыбается Альфонсас. — Я помню, как ты метал копье. На третьей попытке… ха-ха…

— В самом деле, оно улетело куда-то, — притворно смущается Красаускас. — Стадиончик был маленький, и я не рассчитал.

— Где оно сейчас, твое копье, Стасис? — вздыхает Альфонсас.

— Вон оно, — улыбается Красаускас и показывает сигарой в круглое окно под потолком буфетной.

За окном в голубизне, прошивая мелкие клочковатые тучки, кружевную рвань, торжественно серебрясь, проплывает его мирное копье. Воин мира.

Наконец ты замечен.

— Смотри, кто к нам приехал! Привет! Привет! — буфетчик вытирает руки и протягивает правую для рукопожатия.

Красаускас поворачивается к тебе. Гулкий смех еще более удлиняет его лошадиное лицо. Он обхватывает тебя за плечи, сжимает.

— Меня послали тебя встречать, а я заболтался с Альфой. Пропустил самолет, вот свинство!

Возле аэростанции под соснами вас ждет открытый желтый автомобиль с двумя красными креслами, должно быть, одного поколения с упомянутым уже самолетом. Пружины и рессоры скрипят под вами. Мотор исправно тарахтит. Мимо плывет Литва.

— Здесь все друзья сейчас собрались, — рассказывает по дороге Красаускас. — Ванька, Валька, Вовка, Мишка, Гришка, Вольф, Рольф, Ядек, Мадек, Альгис, Костас, Юстас, Витас, Ромас, Титас… — в ушах довольно долго еще посвистывают окончания литовских имен, пока он не прерывает список, всех не перечислишь. — Собрались повеселиться. Молодость переходит в старость.