Веслав Гурницкий - Песочные часы
Да. Если бы сегодня на вокзале пули вонзились шестью метрами ближе, была бы поставлена хорошая точка в конце моей биографии. Я свое видел и испытал. Но для каждого наступает время, когда хочется умереть во имя чего-то, обратившись с завещанием к остающимся. За что же конкретно можно сегодня умереть в Кампучии?
Я с трудом снял рубашку. Зуд не мытой три дня кожи стал невыносим. На руках и спине появились длинные жгучие волдыри. Днем я просил, чтобы меня подвезли к министерству обороны, где около газона торчал садовый кран, но ничего из этого не вышло. Видно, решили, что я могу помыться вместе с солдатами в густой черно-зеленой воде пруда перед рестораном. Достаточно зачерпнуть пригоршню воды из этого пруда, чтобы лицо покрылось лишаями и чирьями. Я видел такие случаи.
Разогнав ящериц и мохнатых бабочек, стряхнув с подушки сороконожку, я залез под сетку. С удивлением обнаружил, что даже здесь успел прижиться. Под сеткой у меня уже был свой маленький дом. Очки, зажигалка и нож имели свои места, мокрая простыня беспрекословно собиралась в правильные складки. Инстинкт оседлости и способность обзаводиться хозяйством, которыми наделен человек, сильнее всяких внешних препятствий. Я прислушивался к тишине за окном, которую изредка прерывали отдаленные выстрелы, шорох крыльев летучих мышей и резкие крики ночных птиц. Я не чувствовал страха, а скорее какую-то неопределенную тоску по знакомому уголку Варшавы, по какой-нибудь лужайке около леса, словно я навсегда их потерял. Потом я повернулся на бок. Волдыри начали лопаться, обнажившаяся кожа горела, как облитая кислотой. Умыться. Умыться. Я почувствовал, что ни минуты больше не выдержу. Встал и решил обмыть лицо пивом. Превозмогая отвращение, открыл плотные, солидные двери ванной. Оттуда вырвалось густое, удушливое облако смрада. В стоячей воде умывальника копошились целые клубы жирных блестящих червей. На доске унитаза сидело какое-то небольшое животное, которое в мигающем пламени зажигалки выглядело как василиск. Я поспешно захлопнул дверь. С бутылкой пива подошел к балконной двери и отодвинул жалюзи. Едва я выставил руку, как из темноты приплыли мягкие, бесшумные стаи каких-то летучих созданий природы. Они упорно бились о мое плечо и стекло бутылки. Закрыв балконную дверь, я стал посреди комнаты и начал левой рукой наливать пиво на правую ладонь, которой протер лицо, уши и шею. Капли, падавшие на каменный пол, стучали так громко, что слышно было, наверное, во всем пустом крыле отеля. А может, во всем здании.
Помогло. Я сделал несколько движений туловищем и снова вполз под сетку. В памяти вдруг всплыл какой-то ранний декабрьский вечер в Нью-Йорке, на Лексингтон-авеню, залитый светом и присыпанный легким веселым снегом. Потом картины стали наплывать одна на другую, знакомые лица обращались ко мне без слов. Я видел и момент возвращения на родину, и заваленный бумагами стол. Но сон не приходил.
Я уже знал, что об увиденном здесь напишу книгу, которая не будет состоять из коротких, лаконичных фраз. Что снова буду молча глотать вежливые комплименты и злорадные придирки. Но, не написав этой книги, я не смогу освободиться от власти этой страны, ибо мною уже завладел невыраженный замысел.
Думалось: я все еще живу. И хотел бы наконец совершенно точно знать, во что я вложил те тысячи дней, которые просидел за пишущей машинкой. Что я, в сущности, проповедовал в течение тридцати лет, которые отдал своей профессии.
Повернувшись на бок, я опять почувствовал жгучую боль. Она привела меня в чувство и устыдила. Хватит, черт побери, этих самоаналитических терзаний. Надо было раньше об этом думать.
Услышал еще тяжелое причмокивание геккона и заснул.
СLХХХII. За завтраком мне сказали, что нашего «Изусу» больше нет. Накануне вечером он столкнулся с грузовиком на неосвещенной улице. Наш замечательный водитель с кольтом на поясе тяжело ранен.
Столкновение двух автомашин в совершенно пустом городе — в этом было что-то от мрачного и невероятного анекдота. Я ощутил неподдельную печаль, словно потерял кого-то очень близкого.
CLXXXIII. В половине шестого утра, попахивая, как тряпка с мусорной свалки, я отправился белым «мерседесом-280» в аэропорт Почентонг. Самолет, на котором мне предстояло возвратиться во Вьетнам, должен прилететь из Сиемреапа. Но никто точно не знал, прилетит ли он и найдется ли для меня место.
Весь первый час ожидания в королевском салоне я сидел молча, обозревая выжженное и бесцветное пространство летного поля. Я снова был совершенно один. Только в конце здания, где когда-то находился ресторан, два кхмерских солдата играли в пинг-понг. Они не понимали ни слова ни на каком иностранном языке.
Мне вспомнился тот момент бешеной антропофобии, которая напала на меня во время первой поездки в Кампучию. Я почувствовал стыд и усталость. Ведь каждый может поведать свое, и нигде не сказано, что мой рассказ лучше других. Временами мне и вправду кажется, что где-то здесь, в Южной Азии, начинает образовываться ядро тайфуна, который сметет когда-нибудь наш чудесный маленький мирок, а мы, развлекающиеся, запыхавшиеся, занятые только собой, не хотим принять этого к сведению. А может, я ошибаюсь. Может, во мне говорит лишь потребность в очередном мифе и объяснимое, конечно, но при таком-то опыте несколько инфантильное желание отождествить себя с чем-то далеким, а поэтому чистым, однозначным, избавленным от пакостей современной жизни. Наверное, пора кончать с подобным зазнайством. Нельзя притворяться, что я умнее или дальновиднее тех, которых с такой охотой мысленно оскорбляю, поскольку они портят мне картину того мира, который должен быть, но не того, который существует в действительности. Ладно, у меня есть своя повесть, и я от нее не отрекусь. Но это всего лишь одна из многих, очень многих повестей современного мира.
В четверть второго в растопившемся от зноя небе раздался рев моторов. Около трех мы приземлились на аэродроме Тхансоннют.
CLXXXIV. Девятнадцатого февраля в пять часов утра мы вылетели на китайский фронт. Ночь в Ханое, в четыре утра выезд на север, военными машинами.
Первый этап — город Лангшон, тогда еще не захваченный китайцами. Двумя неделями позже китайский снайпер застрелил там нашего японского коллегу с которым мы вместе были в Кампучии. Потом мы провели два дня и две ночи на участке, где шли самые ожесточенные бои, — под городом Лаокай. Но это уже совсем другая история.
CLXXXV. По случаю Международного дня защиты детей американский еженедельник «Ньюсуик» поместил в номере от 23 июля 1979 года на странице 26 следующее сообщение из Таиланда.
«Когда двенадцатилетняя Мэм первый раз попала в Бангкок, она думала, что едет с семьей на экскурсию. Но оказалось, что ее отец, бедный крестьянин, продал ее за восемьдесят долларов одному агентству по найму на работу. Какое-то время Мэм служила нянькой, затем ее перепродали на фабрику, где вместе с пятьюдесятью восемью другими девочками она работала по пятнадцать часов в сутки, обертывая конфеты. Им обещали по пятьдесят центов в день, но никто никогда не видел никаких денег, так как хозяин заявил, что девочки должны ему платить за питание и квартиру. Девочки спали в помещении над фабрикой, где было полно тараканов. За четыре месяца, которые провела здесь Мэм, две девочки умерли из-за отсутствия какой-либо врачебной помощи, а шесть других были парализованы, так как по многу часов сидели во время работы на корточках. Несмотря ни на что, хозяин фабрики заставлял парализованных девочек работать; вместе с другими девочками Мэм носила парализованных подруг с верхнего этажа на работу и доставляла обратно после окончания рабочего дня.
Такая участь не является для таиландских детей чем-то необычным. Тысячи их работают в качестве домашней прислуги или на фабриках, хотя по закону нельзя брать на работу детей моложе двенадцати лет. По данным властей, от пяти до семнадцати тысяч фабрик и кустарных мастерских в одном только Бангкоке используют труд малолетних. Они нанимают главным образом детей, сплошь и рядом нарушают любые предписания, которыми регулируются продолжительность рабочего дня, санитарные условия и техника безопасности. Детей обычно продают на фабрики за сумму от пятидесяти до ста долларов, что является нешуточным дополнением к доходу в семьдесят пять центов в день, которые приходятся на крестьянское хозяйство. Родители, продающие своих детей, не обязательно жестоки: они просто очень бедны и ничего не знают об условиях труда в Бангкоке. Кроме того, они верят обещаниям бессовестных посредников, что будет проявлена необходимая забота о детях.
Посреднические агентства (скупающие детей у крестьян) и предприятия, процветающие благодаря эксплуатации малолетних, зачастую действуют с официального разрешения. Прэча Аттхавипат, бывший начальник отдела фабричной инспекции, открыто признает, что многим подпольным предприятиям позволено работать «в порядке компромисса», так как они являются неотъемлемой частью таиландской экономики. «Если бы мы употребили крайние средства, чтобы ограничить эксплуатацию детей, большинство этих предприятий обанкротилось бы, что повлияло бы на судьбу тысяч людей, занятых в родственных отраслях». Даже когда делается попытка ввести в жизнь предписания закона, хозяева предприятий, эксплуатирующих детский труд, на это совершенно не обращают внимания. «Нам приходится проявлять эластичность в отношении действующих предписаний во имя экономического развития», — говорит Аттхавипат.
