Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №9 (2001)
Рассказывая о революции в России, Рассел хотя и оговаривается, что “без борьбы не достичь ничего стоящего, ничего не достичь без жестокости, организованности и дисциплины”, но его это не вдохновляет. Он любит отдельную человеческую душу, и, надо полагать, русской души его любовь не касается... Ее, такую отчаявшуюся и неприкаянную, вообще как-то жутковато приближать к себе, такому чистенькому и “воспитанному” западному интеллигенту, который бы хотел по своему образцу перекроить весь мир, а неприкаянная русская душа ну никак в эту схему не вкладывается.
Как только в Петрограде к автору пришла четверка самых известных поэтов России — Бертран Рассел как истый джентльмен просто не мог с ними интеллектуально общаться... По крайней мере, в его рафинированной памяти осталось только то, что одеты они были в лохмотья, заросли щетиной и ногти у них были грязными... Короче, сами виноваты, что такие уроды, и что бы они после этого ни говорили — не в счет! От человека в грязных штанах англосакс не может слышать и не услышит даже гениальные вещи...
В журнале “Иностранная литература”, № 12 за 2000 год, о поездке в нашу страну через сорок два года после визита Рассела рассказывает другой западный автор — Франклин Рив. Сопровождая американского поэта Роберта Фроста, автор статьи, повторяя высказывания поэта о взаимосвязи великости поэзии с великостью нации, замечает, что “русские не понимали его. ...В контексте их опыта национальное самосознание и политическая сила значили совсем не то, что значили они для Фроста, и его мысль была им недоступна”.
Все это пишется в отношении участников пресс-конференции, почти у каждого из которых за плечами или престижный Институт международных отношений, или МГУ. Я не говорю уже о том, что СССР в то время был самой читающей страной в мире и у его граждан в духовном багаже были знания всей великой русской литературы XIX века и хорошее знание американской классической литературы!
Но похоже, что для журналиста все эти духовные достижения русских были неинтересны, и он смотрел на них с пренебрежением...
Он так и пишет, что “корреспонденты, распорядительницы, доброхоты, патриоты — все они мешали Фросту знакомиться с Россией...”
И когда в какой-то школе бедные русские дети начали путаться в произнесении английских выражений, автор статьи вообще с издевкой написал о том, что все это оставило гнетущее впечатление.
Зато когда они приехали в гости к писателю Паустовскому и писателю Корнею Чуковскому, встречавшему их приветствиями на беглом английском, там вроде были все свои.
За стенами роскошных дач остались и распорядительницы, и журналисты, и, особенно, патриоты, и тупые школьники “с фальшивыми медными пуговицами на сизой школьной форме”, — короче, к столу была допущена только русская черная икра, и шел разговор понимающих друг друга людей, которые, видимо, и были выразителями всего передового в этой стране...
Затем в беседе с “премьером” Никитой Хрущевым Фрост будет рассуждать об искусстве как проводнике взаимопонимания, а следовательно, глубоко нравственном явлении. Да, вот так нравственность! И когда читаешь это, становится страшно. Потому что эта даже вроде самая человеколюбивая западная цивилизация глубоко враждебна всем проявлениям национального своеобразия моего народа. Даже самые воспитанные ее джентльмены ведут себя с русскими людьми по-варварски, по-хамски!
Я даже подозреваю, что эта нетерпимость, пещерная ненависть происходит от подсознательного ощущения, что русская душа чище, разнообразней, богаче западной. И это, согласитесь, бесит!
Иначе невозможно понять, почему, независимо от того, какой строй у нас на дворе, предвзятость к нам не только не уменьшилась, но и увеличивается.
Хуже всего то, что и наши собственные сограждане, поборники западных ценностей, продолжают эту линию дальше...
Валерий Скрипко
С.Куняев • Сквозь годы печалей, сомнений и бед... (Наш современник N9 2001)
СКВОЗЬ ГОДЫ ПЕЧАЛЕЙ, СОМНЕНИЙ И БЕД...
Владимир Молчанов. Другие времена.
Белгород. 2000
Одна из огромных утрат, постигших нас в последние десятилетия, — утрата единого культурного пространства. Столица, окончательно превратившаяся в новый Вавилон, живет своей жизнью, а Россия, раздираемая на части, — своей. И физически, и духовно...
Сшивать это пространство по ниточке неизмеримо тяжелее, чем рассекать. Административными мерами тут не поможешь. Восстановление духовного поля требует огромного напряжения душевных и умственных сил, нового потока очищенной энергии, еще сохраненной нещадно третируемыми столичным равнодушием и властью русскими писателями.
И с какой радостью слышишь известие о том, что в провинциальной России есть поэты, прозаики, чье слово насущно необходимо каждому читающему, постигающему жизнь в художественном преломлении. На страницах “Нашего современника” постоянно публикуются авторы, молодые и не очень, с Русского Севера, Кубани, из Средней России, Сибири... Более удачная публикация сменяется менее удачной, радость нового открытия перемежается горьким ощущением, что мы сами подчас недостаточно пытливы и взыскательны в своем поиске.
В № 5 за этот год была опубликована небольшая подборка из четырех стихотворений белгородского поэта Владимира Молчанова, который печатался у нас и прежде. Подборка замечательная, но полное представление о поэте я получил, держа в руках его последнюю по времени книгу.
Молчанова давно знали как тонкого напевного лирика с неброским почерком, пронзительным, пристальным и внимательным взглядом на окружающий мир, в глаза человека на этой земле. Он обладает той первородной простотой восприятия, от которой уже отвыкли многие пишущие стихи, “слова в простоте не говорящие”. Все в его стихах по-человечески, все естественно, все органично, и эта естественность особенно щемяще отзывается в читательской душе, измотанной и измордованной, ныне, когда воспоминание о родимом доме, возвращение в прошлое, петое и перепетое не единожды, отзывается мучительной болью по безвозвратно утерянному, но эта боль поистине светла, ибо память сохранила то, без чего не может быть будущей жизни.
И снова я вспомнил родимый свой дом,
Где детство промчалось счастливо,
Где рядом с березкой под нашим окном
Смеялась плакучая ива.
Текли надо мною и дни, и года,
Как речки вода говорливо.
И детство, и юность ушли навсегда —
Осталась плакучая ива.
Теперь этой ивы давно уже нет,
Но в памяти вижу, как диво:
Сквозь годы печалей, сомнений и бед
Смеется плакучая ива.
Впечатляет печально-просветленное восприятие быстротекущего времени, когда оглянуться не успеешь — и жизнь прошла, и — обернулась, словно солнечный коловорот, и утешает смертного человека на каждом своем повороте, а он вслушивается в шум времени и понимает, что смерти нет.
То не роща наряд свой роняет —
Это детство меня догоняет.
Говорит: “Наплевать на усталость,
Посмотри, сколько листьев осталось...”
То не дождь над землею осенней —
Это юность пришла, как спасенье.
Говорит: “Набирайся отваги,
Как земля набирается влаги...”
То не иней упал на дорогу —
Это зрелость спешит на подмогу.
Говорит, как всегда, о насущном:
“Ты не прошлым живи, а грядущим...”
То не землю укрыли сугробы —
Это старость, подруга до гроба,
Говорит, будто листья роняет:
“Это детство тебя догоняет...”
Столь же просветленна молчановская любовная лирика, драматичная и лишенная всего ненужного — надрыва, себялюбия, эгоистичных претензий. Драматизм ее — именно в ощущении невечности длящегося счастья — но и “расставанье — не разлука. А разлука — не беда”. Ибо все возвратимо. Возвращает милосердная природа, для которой нет ни приобретений, ни потерь — и в ощущении этого возврата больше горечи и света, чем в собственных любовных переживаниях.
В каждой капле морской воды
Отражаешься только ты.
Разбиваясь о скалы вдрызг,
Море плещет мильонами брызг.
