Оскар Курганов - Разные годы

— Можем ли мы погулять вечером по городу, или зайти в какой-нибудь дом, или посетить японский театр, или заглянуть в кинематограф?

— Нет, — отвечают нам американцы, — туда неяпонцам вход запрещен. (А уж нам, советским журналистам, и подавно.)

«Оф лимитс» («Вход воспрещен») — такая надпись висит во всех японских ресторанах, театрах, на японских кварталах, японских поездах, гостиницах и даже в трамваях, — всюду, где вы можете столкнуться с японцами. Какая-то бронированная завеса отделяет японский народ от всех приезжающих в страну. «Оф лимитс» — эта надпись придумана штабом Макартура, чтобы силой оружия и закона изолировать японский народ и в то же время подчеркнуть, что ни один европеец или американец не должен общаться с японцами, не может сидеть с ними в одном вагоне, не может развлекаться с ними в одном кабаре, театре или кинематографе, не может жить с ними в гостинице.

Итак, подчиняясь этим диким законам, мы вынуждены последний вечер в Киото проводить не в Японии, а в фешенебельном американском баре, устроенном для старших офицеров.

Усаживаемся у открытых окон — по вечерам здесь нестерпимая жара, наши костюмы влажны от пота, порой кажется, что задыхаешься. Бой-сан приносит стаканы «кока-кола» с виски. Хочется выйти на улицу, побродить по городу, и запрет раздражает нас. Мы пытаемся убедить приставленных к нам офицеров, что их полицейские функции не вызвали бы восторга у американского народа, который все мы уважаем.

Капитан усмехается.

— Да, может быть, — соглашается он.

Всю ночь к нам в гостиницу приходили какие-то люди. Они приносили пропуска, билеты, справлялись о нашем багаже, проявляли необычайную заботливость — шли приготовления к отъезду в Хиросиму и Нагасаки.

На рассвете мы заснули, но не надолго. Поезд из Киото в Нагасаки уходил в шесть часов пять минут утра. Мы вышли из гостиницы «Киото» молчаливые, еще вздрагивающие от беспокойного сна и утреннего холодка. Наши чемоданы уже были погружены в «джипы». У подъезда стояли две машины с американскими флажками. На них нас повезли к вокзалу.

У входа в вагон мы заметили, что весь поезд совершенно изолирован от нас. Хотя в нем не было ни одного японца — поезд предназначался для американцев — и ни один японец не имел права приближаться к нему, но мы не могли общаться даже с теми, кто едет в других вагонах, потому что наш вагон последний и от всего состава его отделяет толстая железная дверь, наглухо завинченная болтами. У входа в вагон стоял лейтенант Маркитант. Он указал нам места, и после длинного звонка, который обычно на японских железных дорогах продолжается чуть не две минуты, мы уехали в Хиросиму и Нагасаки.

Я прошелся по коридору, посмотрел во все купе: они были почти пустыми, если не считать офицеров, которые нас сопровождали. Теперь их было четверо: в Киото к нам присоединились еще два офицера — капитан Пафолини и лейтенант Бредли.

Мы разместились в двух купе и почувствовали себя как-то тоскливо в этом большом, устланном коврами полупустом вагоне.

Весь день горел электрический свет. Поезд залезал в тоннели, мчался за высокой каменной оградой над пропастью, шел вдоль берега моря, вновь погружался в тоннели. На маленькой станции мы выскочили из вагона и побежали вдоль состава к ресторану. Впереди бежал лейтенант Скуби; за ним — мы трое, а позади нас — лейтенант Бредли, высокий тощий парень лет двадцати двух, с неизменной сигарой во рту.

В вагоне-ресторане нам дают обычный американский завтрак, состоящий из апельсинового сока — «джюса», кусочка консервированной ветчины, яйца и чашки кофе.

После завтрака мы опять стоим в тамбуре, ждем остановки поезда.

— Почему бы нам не пройтись по вагонам? Мы обещаем идти в полном молчании, ни к кому не обращаться с вопросами, — предлагаем мы.

— Нет, нет, — отвечает лейтенант Скуби, — вы не можете там идти! Мистеры, вы должны это понять, — вы не можете там идти!

Нам приходится ждать больше часа. Пыль, духота. Мы прижимаемся к окнам, пытаясь разглядеть домики, повисшие где-то над обрывом, или у края пропасти, или у самого берега моря на клочке земли, отвоеванном у природы. Тысячи рыбаков вместе с женами стоят по пояс в воде у своих снастей. Мелькают квадратные рядки с круглыми ямами в середине: японцы добывают соль из морской воды. Только тоннели, которые выдолблены в высоких горах и сопках тяжелым, нечеловеческим трудом, отвлекают нас от этих обычных картин японского быта.

В два часа дня мы приезжаем в Хиросиму. Нам предстоит увидеть первый город, разрушенный атомной бомбой. Правда, теперь Хиросима выглядит не такой уж пустынной, какой она нам представлялась. Есть целые улицы, вновь отстроенные и заселенные. Домики японцев, состоящие из фундамента, «сьодзи» — раздвижных стен — и крыши из черепицы, кажутся игрушечными.

Поезд медленно идет мимо крохотных палисадников, в которых мы видим первых поселенцев возрождающегося города. «На этой выжженной земле уже никогда не будет ничего живого — ни травы, ни цветов, ни деревьев», — сказал нам американский генерал перед нашим отъездом в Хиросиму и Нагасаки. Но вот они, живые поросли Хиросимы, — яркие маки и белоснежные хризантемы, густая зелень над почерневшими стволами низкорослых деревьев, тяжелые вишневые ветки в садах.

И почему-то в навязчивой памяти все время звучат строки из толстовского «Воскресения»: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались…» Да, как ни старались люди испепелить эту землю и все живое на ней, но жизнь вновь возрождалась с неумолимой и торжествующей силой.

Во всяком случае, так выглядит город из окна вагона. Когда же мы приближаемся к тому району, который до взрыва атомной бомбы считался центром Хиросимы и который американцы называют «эпицентром взрыва», пользуясь терминологией сейсмологов, а японцы — «адским кругом» или «кругом смерти», когда идем по трехкилометровому пространству и пересекаем этот «круг» из конца в конец, то видим перед собой не только буйную траву, не только крохотные огороды, но и мертвые, покрытые спекшейся землей пустыри. Эта земля, этот колкий, сплавленный и потом остывший песок напоминают мне давнее путешествие — летом 1936 года — к кратеру Ключевского вулкана на Камчатке вскоре после его извержения. Тогда казалось, что мы идем по земле далеких геологических эпох, такое же ощущение не покидает меня и в Хиросиме, в этом «адском кругу».

Но там, в камчатском селении Ключи, красноармейцы-пограничники ночью разбудили камчадалов, вывезли их подальше от разбушевавшейся стихии, и никто из них не погиб и не пострадал. А здесь, в Хиросиме, американские генералы и даже сам верховный главнокомандующий, президент Соединенных Штатов, сделали все возможное и от них зависящее, чтобы разбушевавшаяся атомная стихия застигла японцев врасплох, чтобы никто из них не мог спастись. Конечно, война есть война. Но ведь жертвами атомных бомб оказались не японские солдаты, а их дети, матери и отцы. «Вот здесь была школа на шестьсот детей, — показывают нам маленький холмик спекшейся земли и кирпичей, — но никого из них не нашли». Вечером пятого августа, накануне взрыва, была объявлена воздушная тревога в Хиросиме, и все дети, старики, женщины покинули город — они ночевали в деревнях. Утром шестого августа после отбоя воздушной тревоги все они вернулись в город, в свои дома. В восемь часов пятнадцать минут утра над городом появились два американских самолета, на них не обратили внимания, разведчики летали здесь все время. Серьезные же налеты были массированными, в них принимало участие сто и даже двести бомбардировщиков. И в этот безмятежный миг прогремел гром, и сразу же солнце опустилось на землю и все воспламенило своим огнем.

Мы приехали в Хиросиму через год с небольшим после атомного взрыва, и поэтому многое уже скрыто временем, внешних признаков катастрофы, кроме пустырей и сожженных домов, кроме спекшихся осколков кирпича и черепиц, в сущности, очень мало. Но мы все же пытаемся восстановить детали августовской трагедии, спрашиваем то одного, то другого прохожего. Но далеко не все хотят вспомнить «тот день», японцы только кланяются, торопливо уходят. Американские офицеры предлагают нам послушать явно подготовленных ими «прохожих», они ждут нас на пустырях. Они были, конечно, не в «адском кругу», а в трех километрах от него, но все видели, вместе со всеми жителями города пережили «тот день». Один из таких «случайных собеседников» рассказывает нам, что принадлежит к племени «эта», что в переводе означает «грязь». Им разрешалось селиться только на окраине города, в центре жить запрещали, этих нечистых из племени «эта» правоверные буддисты использовали только на грязных работах — убое скота, уборке отбросов и нечистот. Так вот, после атомного взрыва, когда десятки тысяч людей остались без крова, они нашли приют именно в домиках «эта», на окраине Хиросимы. Атомная катастрофа уничтожила не только город, но вековые кастовые барьеры и религиозные предрассудки.