С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001) - Перес-Реверте Артуро
КИНЖАЛЫ ЖИТЕЛЕЙ МАГРИБА
Диву даешься, на что тратят некоторые люди свое свободное время. Недавно я получил письмо, автор которого упрекал меня, что я употребляю политически некорректные выражения. Слово «негр», например. Разве называть человека негром, если он и вправду негр, — это проявление ксенофобии? В Африке меня всю дорогу называли белым. Стоит написать «негритянская вечеринка» или «красотка-негритянка», и на тебя со всех сторон посыплются обвинения в фашизме. Слово «черный» тоже под подозрением. Не стоит говорить «черно-белое» кино или «я вижу все в черном цвете». Кому-то такие высказывания могут показаться оскорбительными и расистскими. Следи за своим языком, урод! Ты плохо влияешь на молодежь. Называй их жителями экваториальной Африки. Или людьми с другим цветом кожи. Или афроамериканцами, если они из Штатов. И тому подобное. И я, чувствуя себя жалким оппортунистом, пишу «житель экваториальной Африки с кожей черного цвета», хотя слово «негр» кажется мне более точным и емким, к тому же оно короче. Непомерно длинная конструкция ломает ритм фраз, а читатели отчего-то решают, что я над ними издеваюсь, и продолжают заваливать меня гневными письмами. Я совсем запутался. Наоми Кэмпбелл — черно-белая? «Мальтийский сокол» — это экваториальный фильм с другим цветом кожи? Не знаешь, что и думать.
А еще эти мавры. Не мавры, а североафриканцы или жители Магриба, поправляют меня раздраженные читатели. Слово «мавр» звучит оскорбительно и реакционно. Какой-то эрудит заявил, что это словечко франкистов: Франко привел с собой мавров и все такое. Должен сказать, что с благодарностью принимая указания читателя-эрудита, я все же не откажусь от столь красивого и древнего слова, которое часто встречается в исторических документах. Слово «мавр» происходит от латинского maurus, житель Мавритании. Оно фигурирует в «Этимологиях» святого Исидора, и у Гонсало де Берсео. Должно быть, это самое употребительное слово в испанских исторических хрониках. «Отвоевана у мавров в 1292 году, во время правления Санчо IV Храброго», — прочтут те, кто умеет читать, на стенах Тарифы. Отказаться от этого слова — значит забыть о мавританском стиле. Или о морисках, без которых трудно представить нашу историю в XVI и XVII веках. Хотя теперь, когда все заняты созданием нового прошлого, нет ничего удивительного в том, что мы готовы переписать историю и литературу. Начнем, пожалуй с памятника ксенофобии и франкистской морали — «Песни о моем Сиде». Придется заменить в ней слово «мавр» более корректным эквивалентом. Коплы Хорхе Манрике утратят свою ритмическую стройность, зато непременно выиграют в толерантности. Словосочетание «кинжал жителя Магриба» куда предпочтительнее «мавританского кинжала», как в оригинале. «Пир жителей Северной Африки и христиан в Алькое» тоже неплохо звучит.
Или возьмем, например, слово «голубой». Вместо «что ты вырядился, как голубой» нужно говорить: «что ты вырядился, как человек с нетрадиционной сексуальной ориентацией, Пако?». На самом деле, нет хороших или плохих слов. Это люди бывают плохими, а их намерения — оскорбительными. К словам это не относится. Они благородные, прекрасные, древние и настолько гибкие, что подходят к любым ситуациям в рамках здравого смысла и представлений каждого человека. Но в наше время, если ты не хочешь прослыть шовининистской свиньей — странно, почему до сих пор не протестуют защитники прав животных? — приходится подбирать слова с огромной осторожностью. В нашем искусственном мире, населенном искусственными людьми, кофе должно быть без кофеина, пиво без алкоголя, сигареты без никотина, оскорбления не должны никого оскорблять, и чем меньше у слова значений, тем лучше. Особенно осторожным приходится быть с теми, кто привык принимать любой намек на свой счет. На воре шапка горит. Если бы вы знали, сколько писем мне пришло, когда я назвал одного политика деревенщиной. Все пытались выяснить, что я имею против сельского хозяйства. Ни в коем случае нельзя обзывать кого-нибудь ненормальным. «Не смейте оскорблять ментальных инвалидов», — кричат мне, не понимая, какими идиотами выставляют сами себя. Наша речь — живая и богатая. С ее помощью можно оскорбить и выразить целую кучу других вещей. Все дело в контексте. Смешнее всего получилось, когда я употребил слово «стеклодувы», имея в виду, тех, кто надувает щеки и ни черта не делает, задев за живое человека, который на самом деле работает в стекольной мастерской. Или когда я обозвал одного типа паяцем и в тот же вечер получил письмо, подписанное (цитирую без намерения оскорбить кого бы то ни было) международной организацией «Паяцы без границ».
ДЕНЬ СВЯТОЙ
Однажды я пришвартовался в типичном средиземноморском портовом городке с белыми домиками на фоне синего моря. До заката оставалось два часа, и закрепив паруса, я уселся почитать на корме и насладиться красотой тамошнего пейзажа. Меня ждали два счастливых часа в обществе старого издания «Песни моряков» Пьера Макорлана. Внезапно воздух наполнила привязчивая бравурная мелодия, возвещавшая начало боя быков. Почитаешь тут, сказал я себе, поднимаясь на ноги. Оглядевшись, я понял, что деваться некуда. То был день Пресвятой Девы Чего-То-Там, местной покровительницы. Импровизированная арена располагалась прямо у мола, и зрители сидели на перевернутых лодках. Классический деревенский праздник. Среди местных бродили вереницы туристов в шортах и восторженно взирали на происходящее. На арене безнадежно и слепо металась молодая телка, а двуногие животные наносили ей удары под хохот и одобрительный рев толпы.
На самом деле я люблю корриду, хотя смотрю ее по телевизору куда чаще, чем на арене. Летом я непременно отправляюсь в Бургос, и мой друг Карлос Оливарес водит меня на лучшие бои. Два года назад мне довелось пережить незабываемый вечер, наблюдая за поединком Энрике Понсе с быком. Зверя помиловали за благородство и храбрость. Мне нравится коррида, но я готов поклясться могилами предков, что ценю животных куда больше, чем многих знакомых мне людей. Не знаю, почему. Возможно, дело в отношении каждого к храбрости и смерти. Все мы умрем, правда, в настоящем поединке бык может продать свою жизнь дорого и даже победить тореро. И матадоры платят высокую цену. Иногда их поднимают на рога. Это логично и справедливо. Тореро играет со смертью и знает об этом. Таковы правила. И мне ни капли не жаль искателей приключений, которым взбредает в голову пробежаться перед стадом разъяренных пятисоткилограммовых быков. Каждый год топчут какого-нибудь туриста, которого туда никто не звал. Потом на его надгробии где-нибудь в Ливерпуле пишут: «Здесь покоится осел». Короче, тот, кто решил подразнить настоящего быка, должен понимать, что за этим последует.
Но здесь был не бык, а беззащитная телка. Она не могла поторговаться с мучителями за свою жизнь. Раньше такое варварство можно было списать на дикие нравы испанской деревни. Но теперь, когда мы — те же, в сущности, дикари — стали чуть лучше образованы и чуть больше изнежены, такие оправдания не проходят. Все дело в низости человеческой натуры. Не часто приходится видеть столь отвратительное зрелище. Бедное испуганное животное с подпиленными рогами металось по арене под пьяный рев зрителей. На нее сыпался град ударов. Таковы милые обычаи испанских городов. В этом зрелище не было ни достоинства, ни красоты — лишь человеческие мерзость и трусость. Всякий раз, становясь свидетелем греховных зрелищ, устроенных в честь Пресвятой Девы или очередного местного святого я не устаю поражаться местным храбрецам и туристам с пивом и фотоаппаратами. Мне отчаянно хочется, чтобы на площади появился старший брат несчастной жертвы, над страданиями которой потешаются зеваки, и показал им, что такое настоящий бык. Уж тогда бы они посмеялись.
Я поспешил сняться с якоря следующим утром. Городок мне понравился, и я твердо решил, что вернусь туда — но только не в день чудесного народного праздника. В честь святой хранительницы тех мест.
