Отар Кушанашвили - Не один
Ни в какую эстетическую систему человечище не вписывается, может, даже бежит самого слова «эстетика», но на сцене устраивает такое, что все прочие виденные представления кажутся жидкими испражнениями в нескольких актах. Эксцентрика, абсурд, эпатаж – оптимальная среда его обитания, каждое слово, каждая ужимка – двояковыпуклы.
За час до бенефиса огневого человек тихо-тихо говорит, что ненавидит себя за то, как он жил (особенно за то, что заставлял женушку аборты делать), а тут – такая заразительная вакханалия. Это называется давней выучкой и внутренним кодексом чести: не скули.
Прежде Дед Петр был агрессивным и намеренно некрасивым, теперь он поженил страх со смехом, учиняя нам встряску и дезориентируя нас.
Ни одна собака не написала, что главное, о чем сообщает нам дедуля: невыносимое может быть гармонизировано, при том, что жизнь трагична, а человек суть чудовище, только через преодоление себя, даже и через белогорячечные причуды.
Он, как и вы, как и я, большой ребенок, его глаза источают крик, он любит мир, вас, даже меня, но он боится мира и нас и правильно делает: мир полон дерьма, а мы приучены миром изображать, что тоже полны дерьма.
Но дедуля не про метафизический пессимизм, он про отчаянное, временами задорное преодоление этого пессимизма, до того задорное, чтоб в висках запульсировало. В такие моменты мозги работают с эхом, и можно услышать: «Ты не один… Ты не один… Ты не один… ТАКОЙ». Мамонов прав: жизнь дерьмо, конец один, но жить очень хочется.
Том Круз против метросексуализма
Я ведь говорил и писал многократно, что СПЕЦИАЛЬНО смотрю новые фильмы позже всех? И нахожу старые, относительно или совсем древние, чтобы…
Тут – очередное, но необходимое отступление.
Я искренне полагаю, как и изувер Ленин, кино важнейшим из искусств, тротиловой шашкой, зефиром, учебником жизни, допингом, уколом в голову.
Посмотрите, нет, лучше будет сказать – всмотритесь в далекое от нормы лицо актера Уильяма Дефо в фильме «Охотник». Это лицо человека, попадающего в темные истории, почти иконописное, не в смысле красивости, а в том, что он знает, что такое огонь вечной кары. С умопомрачительной непринужденностью УД изображает и меланхолию, и раздумье, и сдержанную радость, а улыбающийся он – это вообще именины сердца.
Так не получается у Джереми Реннера, сменившего Дэймона нашего Мэтта в саге про Борна. Он актер, конечно, даровитый, но не высоко. А самое большое затруднение в восприятии его в качестве Супермена – это его детское личико, при котором сколько ни пытайся изобразить брутальность – все мимо, все вотще, все пшик. Единственное достоинство актера – харизма, а в Реннере, хоть режьте, ее не видно.
Зато в Крузе – хоть отбавляй. Можно ведь оставаться пацаном в век густопсового метросексуализма! Посмотрите «РОК НА ВЕКА», что он там вытворяет.
И безо всякого воспитательного пафоса фильмец, назначенный для нерассуждающего ликования (говорю про Круза, он спас фильм, как я спасаю ваше настроение).
Рязанов как Андерсен
Эльдар Александрович Рязанов умеет добиваться абсолюта, жалеет тех, кто отрывает мухам крылья, а еще больше самих мух, умеет спорить с ветром, мирить людей, любит Андерсена, чтит Мюнхгаузена, рифмует солнце с оконцем.
И в другие-то дни это ясно, а уж в юбилей надо сказать Мастеру, что он – ровня Искусству, апеллирующему и к тем, кто не ровня, что он наше почетное солнце, совесть, ум и честь.
Он наснимал столько самого человечного в мире кино, что удивительно, откуда берутся бездушные люди, стоеросовые бюрократы, низкоразумные петые идиоты.
Вместе с ним в кино, как на бешеных мустангах, ворвались Хуциев, Калатозов, Урусевский; они пристегнули себя к камере, взлетели к звездам и увлекли за собой.
Рязанов добр к своим персонажам, даже самым недотепистым, их всех объединяет Случай, жизнь без начала и конца, под звездами, дождем и снегом.
Магический реализм с грустинкой и светом не прожектора, но лампочки – стиль ЭАР.
Не уверен, что фильм про Андерсена можно отнести к лучшим работам Маэстро, но сколько исповедальности. Андерсен – про другое, до него было: про поэзию города и его разноречивых обитателей, про пошлость успеха, про взаимопроникновение свинцовой действительности и пронзительного искусства, про то, что самое ценное в жизни и есть жизнь; так вот, про Андерсена – это и то, и другое, и десятое, и хрестоматийное «из какого сора растут стихи», и чем они становятся, когда осенены Любовью, которая завсегда выведет тебя из любого затруднения. Этим фильмом, не самым успешным, ЭАР заменил ектенью, обращение к Богу.
Рязановское кино и есть такое обращение, через эвристику и скептический оптимизм.
Сначала Пушкин
Мои умные и красивые дети, те, которые постарше, распечатали список ста фильмов, вывешенных Министерством культуры на своем сайте и рекомендованных для факультативной программы для учащихся 6–7-х классов, – и спросили, что это такое, с чем это кушать, на кой это вообще затеяно?
Я должен признаться, что, когда я не знаю, что говорить и чем крыть, несу высокопарный вздор. (Со дня на день наверняка подойдут с вопросом, какому идиоту пришло в голову изъять из школьной программы Гоголя… но об этом другим разом). Про кино я понес гиль, что это придумано для того, чтобы воспитать у школяров киновкус, и самый высокий.
Пока в списке только наши фильмы, те же сверхумные, а может, другие человеки, что утверждали этот список, чуть позже явят миру второй – ста лучших зарубежных. И судя по антологии туземной, нас ждет мощное культурологическое потрясение, над которым и Феллини бы рыдал.
А после, в результате скрещения, родится золотой список. В последнем итоге мы, разумеется, получим ножницы между грандиозностью замысла и… подбираю слово… скромностью его исполнения. Как это последние сто лет заведено у Никиты Сергеевича Михалкова, закоперщика уникальной высокохудожественной затеи, генерального патриота моей страны. Наверняка не ведающего, что школяры и без его благородных инициатив перегружены так, как его последние фильмы – бессмысленными деталями.
Дети, повторяю, умные, следственно, осведомленные, знают, видят, слышат, что все, за что берутся наши чиновники, оборачивается конфузом. Они предполагают, что список западных шедевров будет ой какой, потому что идолопоклонничество пред Западом нам ни к чему, у нас снова в чести квасной патриотизм, с кричащей приставкой УРА. И какие там могут быть классические ленты для школьников 6–7-х классов после принятия грандиозного закона про 16 или сколько там +: Бергмана? Кубрика? Ханеке? Пазолини? Висконти? Джармуша? Вы травмируете детей, которых, вставлю скромно, сначала надо приохотить к универсальным Пушкину и Чехову. Именно так: сначала ЧТЕНИЕ, «ну, а девушки, а девушки потом».
При этом список наших фильмов выглядит, как набор произвольных «надо», а зачем «надо» – заткнитесь и не спрашивайте, складно и ладно пошлем вас. Где Муратова, где Сокуров, раз уж ваш список неминучее зло? Где духоподъемные (ОНИ, СОСТАВЛЯЮЩИЕ СПИСКИ, очень любят это слово) комедии Данелии и Рязанова, которых обожают мои дети?!
Но зато есть три картины – кого? – правильно, Михалкова, от которого не скроешься, не сбежишь: легче от себя. Почему не вся фильмография?! (Глумлюсь неумело). И кто станет смотреть в эпоху 3D немое кино из детей, в любой момент могущих плюнуть и учинить бунт?
Если кино окажется скучной обязаловкой, то потом легче будет прописаться на Луне, чем научить ребенка понимать его, как мне теперь не объяснить, чем так хорош поэт Маяковский.
Но «Неоконченную пьесу для механического пианино» я люблю.
Правда, посмотрел я шедевр в 18, когда знал наизусть Шоту Руставели и наслаждался Пушкиным.
Мне повезло с министрами культуры, у меня ими работали мама и папа.
Он сделал то, чем обязано заниматься искусство
Я отчетливо помню тот день, когда мы в Кутаиси, в городе во всех смыслах, включая метафизический, отдаленном от культуры, смотрели всей семьей «Проверку на дорогах», я не знал, что кино может быть таким. Я не знал, что кино может строиться на одном морозном паре изо рта, на негромких репликах, на портретах людей, которые, будучи некрасивыми, светятся во весь экран, помещенные в контекст каких-то чудовищных испытаний. Потом я посмотрел «Двадцать дней без войны», еще не зная, что все культурные люди восстали против Германа, узнав про то, что он великого комика Никулина захотел перевоплотить в великого трагика. Я уже знал Юрия Никулина по, сами знаете, каким фильмам. Но когда смотрел эту пронзительную картину, вовсе не думал о том, что в кадре не хватает Моргунова и Вицина.
Я думал о том, как можно вот так через человека со странным лицом и через актрису Гурченко показать мир, объявивший моральное банкротство. Мир, в котором насилие становится единственным способом коммуникации. И где нормальные люди, как их играли два великих актера, пытаются хотя бы на уровне глаз удостовериться, что жить стоит. Нынешние русские режиссеры, чьи фильмы по обычаю я не могу смотреть далее десятой минуты, строят свое кино на двух вещах: на децибелах и на животных страстях. Невозможно себе представить, чтобы сидя в монтажной, они шлифовали каждый кадр годами, как это делал мэтр.
