Живой Журнал. Публикации 2001-2006 - Владимир Сергеевич Березин
Насчёт русских мне тоже не ясно — по мне толпа любых людей вовсе не интересна. Что, собравшиеся втроём китайцы не могут быть отвратительны? Разговор всё крутится вокруг советских диссидентов (вот дивная словесная пара!). И у вас какой-то непонятный шок от того, что кто-то из них может оказаться склочником, кто-то выжигой, а кто-то интриганом. Принцессы тоже какают! О, что за открытие!
И что? Пушкин ебался с крепостными девками и имел ребёнка от Ольги Калашниковой. Крылов был обжорой. Жена декабриста, княгиня Волконская имела в Сибири связь с Поджио и прижила от него ребёнка. Юрий Гагарин что-то неожобрительное, в силу своего положения, сказал об абстракционистах. И что? Что?
Какают! Какают! К какашке надо иметь некоторую брезгливость.
К еде — возможен аппетит. К принцессе можно испытывать и более тёплое чувство.
Экая новость.
— Сообразила, почему сравнение со Ждановым мне показалось не совсем корректным. Ахматова и Жданов все же изначально из разных лагерей. Взаимоотношения поэта и власти — одна из древнейших и любимейших русских народных забав. А эти — из одной банки… С кем ебался Пушкин — его личное дело, а вы ставите в один ряд траханье Пушкина с кем-то и написание письма в ЦРУ с кляузами на неугодную газету? Вам не кажется, что половая жизнь каждого — это одна история (пока она не связана с нарушением закона), а вот явная человеческая нечистоплотность и стукачество — совершенно другая. Я же ни писала в этом посте ни слова про то, каким образом складывалась личная жизнь персонажей сиих мемуаров, хотя Воронель и по ней проехалась.
— Нет-не. Просто тут две точки приложения — во-первых, вы принимаете написанное Воронель за непреложную истину. То есть её — за беспристрастный измерительный прибор. А это не так. Но, во-вторых, даже остановившиеся часы два раза в сутки показывают верное время. А уж счастье… Понимаете, я вообще не знаю, что можно, когда борешься за своё счастье. В своё время я наделал много ужасных вещей именно ради счастья — своего и чужого. Вы и представить себе не можете, каких. Меня — смело вычёркивайте.
— А в вас я не сомневаюсь, нет. Почитала статьи по поводу этих мемуаров. Такое же нечистоплотное тявканье, только из другого угла.
— Тогда — положите трубку на стол не прерывая разговора. Спокойно вернитесь к груздям. Завершите начатое.
— Да. Если ещё раз помешают грызть грузди — забью на врожденную интеллигентность и пошлю нахуй, ага.
Извините, если кого обидел.
05 июля 2006
История про разговоры (СCCXVI)
— Почему кулинарная тема, столь характерная для русской и советской литературы 20–40 гг, практически исчезла после войны? Да и кулинарные пристрастия постмодернистов весьма сомнительны и если и имеются, то сводятся к выпивке, а не к закуске в духе Филиппа Филипповича.
— А это не совсем так. Даже совсем не так. Она не исчезла, отнюдь. Книга о вкусной и здоровой — как раз из позднего времени. А с недавней современностью дело в другом — мы живём с отрыжкой и метеоризмом восьмидесятых.
Тогда в печатный станок попали те, для кого десятилетием раньше выпивка была фрондой, а еда — коллаборационизмом. К тому же выпивка не требовала никаких усилий, кроме нескольких спазмов горловых мышц. Умение опалить курицу, я полагаю, было чуждо не только Бродскому, но и Ерофееву.
— А кто в пел высокохудожественные гимны хорошей еде? Всё же у Нагибина, Казакова, Солоухина, Астафьева еда — это скорее возвращение к корням, у Семенова и Аксенова — приобщение к новому иноземному продукту. Но где ода советскому шницелю по-министерски как культовому явлению?
— А вот о чём речь! Это ж совсем иная песня. И тут я позволю себе вам попенять, потому что советская еда — это совсем другое. Это с одной стороны шницели (которые как раз родом из той же корневой системы), но по большей части пельмени за 64 коп, что внутри из чёрного хлеба, а снаружи из белого, это сосиски и колбаса, это макароны-«звёздочка», это клёклые зелёные огурцы и маринованные помидоры того же цвета, это «борщ вегитарьянский с мясом» и прочие столовсие изыски. Я, грешным делом, сам воспел это в пресловутые девяностые в художественной, не побоюсь этого слова, прозе.
Тут путаница в слове «советский». Потому что взлёт «сталинской» кулинарии пятидесятых это именно возвращение к корням, кулинарному классицизму. Минимализм семидесятых — полуфабрикатная радость, подобная тонконогой чешской мебели — настоящая советская еда. Но она разбавлялась национальной тягой, как вальдшнепами разнообразился дворянский стол. Так пловы и шашлыки (особенно) — совершенно советская кухня. Каждое из перечисленных блюд — совершенно культовое явление — точно так же, как культовый бородинский хлеб, абсолютно стандартизированный и промышленный.
Так и что ж? Классицизм и барство вместе со шницелями — удел Нагибина, северная природа, уха с дымом и сбежавший цирковой медведь — строка Казакова, столовская трапеза из пельменей и сосисок достались четвероногому Вайлю Генису, а закуска Венедикту Ерофееву.
— Это у нас терминологическое непонимание — что есть советская кухня. Или, (что ещё безбрежнее) — что есть «советское».
— К культовой советской еде я бы еще добавил цыплят табака. Особых проблем до восьмидесятых годов не было и с другими изысками — до сих пор нежно вспоминаю ВДНХ с кухнями народов СССР, поход по которым обычно завершался павильоном дегустации на дальнем берегу центрального пруда с последующим катанием на лодке вокруг фонтана «Золотой колос»
Да и в восьмидесятые в заведениях чуть выше ранга общепита неплохо кормили. Скажем, в находившихся вблизи расположения части «Антисоветской» и стекляшке с узбекской кухней. О погоревшем Доме актера и Доме литераторов я уж не говорю.
— А культа еды в литературе не стало.
— Прав Похлебкин: вырождение нации начинается с вырождения национальной кухни.
— Это, опять же не совсем так. (Не о цыплёнке речь — его в моей семье готовили на газовой плите, придавив настоящим чугунным утюгом — наследством прабабушки). Я говорю об упадке нации.
— Просто, что вы считаете нацией — «новую общность людей — советский народ» или русскую, украинскую, таджикскую и азербайджанскую — uzw.
— Советская кухня — это твёрдая, как камень, блокадная пайка, наркомовские сто грамм, салат «Столичный Оливье», винегрет с кровавой свёклой, пельмени и докторская колбаса, которую жарили в столовых, от чего её химическая сущность превращала её в шляпу волшебника.
Эта кухня вечна, и хрен её что переборет. Это Брестская крепость
