Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №12 (2002)
Еще в начале прошлого века в книгах о Дмитрии его называли “первоначальником русской славы”. А народ навсегда связал его имя с победой на Куликовом поле, назвав его Донским. Действительно, по значению для русской истории в один ряд с Куликовской битвой можно поставить, пожалуй, только Отечественную войну 1812 года, Великую Октябрьскую социалистическую революцию и Великую Отечественную войну 1941 — 1945 годов.
В судьбе же Дмитрия величие Куликовской битвы несколько заслонило другие события и победы в жизни князя. А ведь это он впервые заменил деревянные стены Московского Кремля на высокие, каменные. Это имело и стратегическое, и символическое значение для Москвы, для Руси. Если бы Дмитрий сделал в своей жизни только это, то уже остался бы в истории Родины. Но сколько еще было сделано им!
...Шли и шли к белокаменной Москве серпуховские, боровские, новгородские, белозерские князья с дружинами, дивились высоким стенам, возведенным Дмитрием, понимали и принимали силу Москвы. Открывались угловые башни, и входили ратники на Соборную площадь, располагались в ожидании выхода. Кто под обозными телегами по-крестьянски, кто у храмов на паперти, кто по сеновалам. А князья в боярских хоромах в ожидании Дмитрия вкушали московские снеди.
А Дмитрий уже спешил в Москву от Сергия Радонежского, давшего ему свое благословение на битву и на победу. Еще виделись мирные картины сельской нивы, заливных лугов вдоль рек. Для Дмитрия это было и укреплением духа, и прощанием с Родиной, это был, быть может, последний поклон ей.
И мне, художнику, нельзя пройти сегодня мимо этого события, мимо благословения на битву, это должно войти в мой замысел, стать его частью.
А Москва? Выходили ополченцы к Москве-реке в заветный час. На воде мирно покачивались суда купцов, стояли баньки по отлогому берегу, темнели мостки, где обычно бабы полоскали белье. И в который раз провожали здесь воинов жены и сестры. Кто в слезах, а кто уже выплакал все. Тут и сама Евдокия, жена Дмитрия, с малыми детьми у подола, и опять она на сносях. Сколько еще на Руси будут провожать жены мужей и братьев своих! Сколько их еще не вернется с поля боя!
Вот так в воображении постепенно рождалась и другая часть моей картины. Теперь я знал, это будет триптих. Форма триптиха позволит мне показать события в развитии, во времени, я смогу охватить главные, решающие моменты этой народной драмы. Боковые части триптиха ясны — “Благословение Дмитрия на битву” (прощание с Родиной) и “Проводы ополчения” (плач жен). Для меня всегда очень важно название картины, ведь в нем заключается суть вещи. Когда у меня есть название — это значит, что я готов, что я уже до конца знаю, чего хочу.
А центр? Тут труднее остановить свой выбор на чем-то одном. Узловых моментов много. Тут и совет перед битвой, когда решили переходить Дон, чтобы там, в Задонщине, или одержать победу, или встретить страшную смерть, ведь отступать будет некуда. И тревожная ночь, последняя перед решающим днем, — люди жгли костры, никто не спал, одевали, по старинному обычаю, чистое белье на последний бой, проверяли оружие. Где-то стучали по наковальне — правили копья. С шумом пролетали в темном небе вспугнутые утки, юркие кулики, ржали стреноженные кони.
От костра к костру ходили старцы с иконами, верша свое благословение на ратный подвиг. По старому стилю битва произошла 21 сентября, в день Рождества Богородицы, известна даже сохранившаяся икона Богоматери (Донской), которая, по преданию, была с Дмитрием на поле. Шли в бой с верою, и эта вера помогала — это была вера в самих себя, в свой народ, в праведность своего дела.
А может быть, для центра триптиха мне выбрать момент, когда Боброк “слушает землю”? Отъехали Дмитрий и князь Серпуховской Боброк, опытный полководец, первый советник Дмитрия в ратных делах, подальше в поле, спешились. Остался Дмитрий с конями под кроной большого дерева, а Боброк слушал землю, и услышал он гул приближающегося многотысячного войска, услышал он плач, и стоны, и стенания гибнущих — услышал он приближение рокового часа.
Мамай уже несколько дней стоял у Красного холма — ждал князя Рязанского да литовского князя Ягайло. Да что-то не спешили они, а если и подошли бы, им еще реки надо было преодолеть — переправы были разобраны по решению Дмитрия.
И вот наутро надел Дмитрий платье простого воина, не хотел он на битву со стороны глядеть, как Мамай. Хотел вместе со всеми биться в пешем строю. Пеший строй впереди, и пусть все знают, что Дмитрий среди них, где-то рядом. За пешим строем еще два эшелона конных с флангами и засадным полком Боброка, затаившимся до времени в дубраве. Позиция была выбрана так, что фланги оказались неуязвимы, их нельзя было обойти — мешали реки Непрядва и Дон, ну а строить ряды в несколько эшелонов учились у опытной в военных делах Орды.
И я выбираю момент, когда Дмитрий со своими товарищами стоит, освещенный первыми лучами солнца, и смотрит навстречу ему, туда, где стоят войска Мамая. Еще туманы стелются в низинах, еще полна росы высокая осенняя трава, а дружины уже выстроились в боевые порядки, и только потерянный жеребенок в предощущении страшного мечется между ними. Вдали за спиною воинов блестит Дон, а за Доном святая Родина — Русь, которую надо отстоять. Я объединю все части триптиха одним горизонтом, и пусть пейзаж сольется в одно целое, станет темой Родины. Я высвечу глаза и лица героев, и зритель увидит их в момент собирания духа, в решительный час предстояния перед битвой. Я так и назову центральную часть триптиха — “Предстояние”.
Оглядываюсь на свои предыдущие картины и нахожу, что в них, только на другом материале, я стремился к раскрытию в героях именно состояния определенного духовного предстояния. Это было и в “Разговоре о будущем”, и в “Молодых зодчих”, и в “Современниках”. Я стремился выбрать момент, не связанный с сиюминутным действием, но хотел рассмотреть героев в момент раздумья, принятия решения, а это всегда связано с напряженным внутренним состоянием человека.
Беспримерный Александр Иванов в “Явлении Христа народу” нашел феномен решения полотна в том, что самого явления как бы еще нет, Христос хоть и присутствует в картине, но фигура его мала, она лишь обозначена, названа, а вместо “явления” в картине мы обнаруживаем, скорее, состояние того же “предстояния”, позволяющее художнику проследить состояние каждого из героев. Чтобы рассмотреть их лица, мы оказываемся на таком расстоянии от картины, что не охватываем ее краев, и тогда мы вместе с героями тоже ощущаем это извечное ивановское предстояние. Предстояние, ожидание — в самих этих понятиях заложены категории времени. Вообще, для художника, ограниченного в картине двухмерной плоскостью и единовременностью восприятия, характерно стремление вырваться из этих рамок и создать не только пространственный образ, но и эффект течения времени. И вот, как только художник вовлекает нас в рассматривание картины последовательно, так сразу возникает ощущение временной протяженности, развития в картине. Так в самом построении картины, в том числе в ее драматическом ходе, заложены возможности развития во времени.
Тем более возрастают эти возможности в форме триптиха. У меня был уже опыт работы в триптихе. Он назывался “Кино” и связан с моим последним фильмом “Восхождение” по повести Василя Быкова “Сотников”. Темой моей картины стал сам творческий процесс создания фильма — застольная работа (“Поиск”), съемочная площадка (“Работа”) и в центре — “Премьера”. Меня привлек духовный подъем творца, его вдохновение, трудный путь от замысла к его претворению. В центральной части — “Премьере” — тоже по-своему “предстояние” перед зрителем.
В триптихе есть свои законы, которые для меня теперь не просто известны, а выстраданы и прожиты, — симметрии, соразмерности, цветовой переклички, линейного продолжения или разграничения и т. д. Мне хотелось бы сравнить возможности триптиха с искусством кино. Действительно, в триптихе возникает последовательность восприятия, разновременность, внутреннее развитие, как в кинематографе. Но, конечно, эта форма восходит еще к древнерусской иконописи с ее житиями и окнами. Использовали форму триптиха и художники Возрождения, и русские художники XIX века — Нестеров, Билибин и другие.
Но в каждой работе есть и свои особенности. Хочу добиться того триединства, которое воспринималось бы целиком с “Предстоянием” во главе, и в то же время, чтобы боковые части жили своей внутренней драматургией вокруг Сергия и Евдокии. В костюмах мне важны и конкретность, и мера — не уводить это в заманчивую сферу костюмированной этнографии. В образах героев хочу избежать трактовки их как былинных богатырей, не хочу и иконописных ликов с ничего не выражающими глазами.
