Наталья Гершензон-Чегодаева - Первые шаги жизненного пути
До войны квартира еще как-то сохраняла родственный облик: в ней жили семья моей матери (в бывшей детской и маленькой проходной), семья ее брата (в бывшей столовой) и Вера Степановна Нечаева, ученица Михаила Осиповича, которой он в первые годы революции, когда власти потребовали "уплотнения", отдал бывшую спальню. В бывший кабинет деда был вселен еще один его ученик — литературовед Яков Захарович Черняк В комнате прислуги за кухней до 40-го года жила Елизавета Николаевна.
Процесс окончательного оформления квартиры в коммуналку завершился в годы войны, когда в октябре 1941-го в нее вселили людей из разбомбленных домов. Бомба упала и в наш двор; стекла вылетели, осколок врезался в стену — прямо над моей детской кроваткой. В те дни мы с мамой были в эвакуации, папа — в ополчении. Остававшийся в Москве друг и учитель моих родителей известный искусствовед Виктор Никитич Лазарев забил окна фанерой и запер наши комнаты, чем сохранил их от заселения и спас от неминуемого уничтожения в печке нашу библиотеку, в том числе книги деда.
Вернувшись из эвакуации в 1943 году, мы застали квартиру заселенной десятком новых людей. В бывшей столовой, где раньше жили Сергей Михаилович, а потом Саша с бабушкой, теперь жила семья погибшего на фронте солдата старуха-мать и молодая вдова с двумя детьми. В "прислужьих" комнатах (комнату Лили поделили на два крохотных "купе") обитали в одной — мать с сыном, в другой — старуха-тетка с племянником. Хуже всего жилось в комнате, переделанной из черного хода: на восьми метрах жили еще нестарые родители и молоденькая дочь с мужем и грудным ребенком.
Мы были просто барами: у нас было две комнаты, что по коммунальным меркам считалось неслыханной роскошью. В бывшей спальне жила, как и раньше, В.С.Нечаева с сыном Димой — моим ровесником, другом детства. Черняки после надстройки дома получили квартиру в другом конце Москвы, на Таганке.
Мы были неплохой квартирой. У нас не было серьезных ссор; никто не подсыпал окурков в чужие щи, и все мы кротко терпели, когда соседская Танька или закухонный племянник Мише-нька — вылитый Остап Бендер — часами трепались по телефону. Но ощущение бесхозности, случайности, как в поезде, где на миг соединились чужие и, в общем, ненужные друг другу люди накладывало отпечаток на весь наш быт.
Мы так за всю мою юность и не собрались сделать ремонт на кухне и в коридоре. Спокойно мирились с закопченным дочерна потолком, ржавыми слезящимися трубами, раковинами, куда страшно было уронить очищенную картофелину, с тараканами, клопами, крысами… Крысы — обильное потомство прабабки, таскавшей когда-то отрадинские яблоки — устроили себе нору под потолком: очевидно, это был лаз из верхней квартиры, и по вечерам спокойно, одна за другой поднимались по трубе, причем последняя обязательно оставляла спущенным из норы длинный голый хвост. Как-то папа прижал его палкой от щетки — оскорбленная крыса тут же втащила его в нору. На крыс не было никакой управы; их ничуть не беспокоило наличие соседского Барсика. Впрочем, этот пушистый красавец славился своей трусостью.
Но и в этом, изменившемся до неузнаваемости, загаженном доме шла яркая подчас жизнь, бывали интересные люди. Я 3.Черняк дружил с Борисом Пастернаком, и тот нередко бывал у него. К Вере Степановне приходили литературоведы Д.Благой, М.Цявловский. У нас за тем же, перенесенным из столовой столом, под тем же белым абажуром (Собирались художники, искусствоведы; бывали В.Лазарев, М.Алпатов, М.Ильин. И загорались новогодние елки, и замирали детские сердца в предвкушении счастья. Вера Степановна до войны устраивала нам чудесные праздники, ставила спектакли, в которых артистами были ее сын Дима, брат Саша, я и она сама, явно не лишенная актерских способностей.
А после войны в наших двух комнатах собирались мои школьные, а потом институтские друзья…
В середине 50-х в Москве стали возникать жилищные кооперативы. Мои родители, сотруд-ники института Грабаря, входившего тогда в систему Академии наук, вступили в академический кооператив, и в 1959 году мы навсегда покинули дом в Плотниковом переулке, уехали на юго-запад, в Черемушки, словно бы в какой-то незнакомый город. Вместе с нами в тот же дом (тогда — последний в районе, дальше простирались поля) переселились и Вера Степановна с Димой, его женой и старшей дочкой. Младшая стала одним из первых детей в новом доме. Самая близкая, родственная часть нашей коммуналки не распалась, осталась рядом навсегда — до смерти мамы и Веры Степановны, до смерти Димы.
Странное чувство сопровождало отъезд: счастье обретения отдельной квартиры заглуша-лось глухой ностальгической тоской и чувством какой-то смутной вины. Не просто кончался огромный период жизни, оставались словно бы на том берегу детство, юность, тени дорогих людей. Мы предавали свой дом, бросали на неминуемую гибель…
Когда мы выехали, наши бывшие комнаты тотчас заняла семья, теснившаяся впятером на восьми метрах. Никакого ордера у них не было, но, кажется, жилищные власти не посмели их выгнать Слишком уж чудовищно было их существование! Что сталось с ними и остальными жильцами после сноса дома не знаю. Вероятно, расселили в хрущевские пятиэтажки куда-нибудь в Коровино-Фунькино…
Перед отъездом мама своими руками разбила белую люстру, висевшую когда-то в гершензоновской столовой.
