Веслав Гурницкий - Песочные часы
Значит, так: триста пятнадцать человек в «коммуне» Свайонг.
Только триста пятнадцать?
Да.
А почему он только что говорил, что тысяча восемьдесят шесть?
Потому что присутствовал при убийстве этих людей и столько ему насчитали.
Что это значит? Кто насчитал?
Власти.
Какие власти?
Ну, «Ангка». А потом здесь, в тюрьме.
Может ли получиться, что он убил еще больше?
Да, это может получиться. Но он говорит, что наверняка не больше двух тысяч.
Хорошо. Вернемся к тем тремстам пятнадцати из деревни Свайонг. Как он их убивал?
По лицу антропоида пробегает гримаса улыбки, от которой становится жутко. Ну да, таким прутом убивал. Или мотыгой. По-разному. Бывало, что и стрелял.
Почему убивал?
Такой был приказ.
Пусть он перестанет нести чушь насчет чужих приказов. Он был шефом службы безопасности целой провинции, к тому же пограничной, самой важной из всех. Он сам отдавал приказы. Пусть объяснит четко и подробно, почему убивал невинных людей и заставлял делать это других.
Антропоид, жмуря свои зеленые глаза, облизывает поджатые губы и ровным хриплым шепотом начинает объяснять. Он, оказывается, не был достаточно информирован. Ему точно не сказали, кем были люди, которых надо было ликвидировать. Теперь он считает, он уже давно об этом думает, что вся вина за совершенные убийства лежит на кровавой клике Пол Пота — Иенг Сари. Он сам тоже отдавал приказы, это правда, но, в сущности, он их только передавал. Ему приходилось так делать. Он получал указания, сколько человек надо казнить.
Сколько же? Какова была дневная норма?
Нет, это не на дни считалось. Например, число жителей в «коммуне» четвертой категории надо было наполовину уменьшить за один год. Если кто сам умер, его уже не убивали.
Убивал ли он детей?
Детей? Не помнит. Может, и убивал.
А у него есть дети?
Да. Двое.
Как он мог убивать других детей, если имел своих? Думал ли он когда-нибудь об этом?
Да, он говорит, что думал. Говорит, что, если бы он не убил тех детей, другие убили бы его собственных.
Кто именно?
Вредные элементы.
Теперь мы все приходим в бешенство. Кто был тогда вредным элементом, ты, глупая скотина?! В чем пред тобой провинились маленькие дети?
Антропоид облизывает губы. Заявляет, что не понимает наших вопросов.
Участвовал ли он в налетах на Вьетнам?
Да. Два раза.
Убивал ли вьетнамских крестьян по ту сторону границы?
О нет. Ни одного.
Почему все время делались налеты на братскую страну?
Пол Пот на одном собрании сказал, что надо защищать Кампучию от вьетнамской агрессии. Кажется, так: агрессии. Да, агрессии. Кадровые работники ничего не знали. Не были информированы.
Знает ли он, кем были Маркс и Ленин?
Нет. Он никогда не слышал этих имен.
Читал ли он какую-нибудь книгу? Какую?
Да, несколько лет назад. Что-то. про Америку. Стрельба. И насчет женщин было.
Как он себя чувствует в этой тюрьме?
Очень хорошо. Он думал, что его сразу убьют. Удивлен, что этого не сделали.
Хочет ли он, чтобы его отослали в деревню Свайонг?
Антропоид смотрит на меня мертвым взглядом. Видно, у него мелькнула мысль, что мы за этим сюда
приехали. Это длится лишь секунду, но двое часовых покрепче сжимают приклады.
Нет. Антропоид не хочет, чтобы его отослали в эту деревню.
Чего он ожидает, совершив столько преступлений?
Он не понимает.
Какого наказания ждет?
В кхмерском языке нет слова «наказание», этого нельзя перевести.
Слушай, в отчаянии говорит Герхард, слушай и подумай хоть минуту, ты, интеллектуал: ты убил триста пятнадцать невинных людей и виновен в смерти тысячи или даже двух тысяч человек. Неужели ты думаешь, что будешь и дальше жить так, как до сих пор жил?
Нет, он вовсе так не думает.
Понимаешь ли, что тебя могут расстрелять, ну, скажем, завтра?
Вмешивается офицер. Таких вопросов задавать нельзя.
А почему нельзя? Ведь он не подлежит перевоспитанию. Ему, наверное, грозит смертный приговор, пусть скажет наконец хоть что-нибудь, что мы могли бы записать.
Приговора нет. Этот человек нужен. И вообще пора кончать беседу.
Солдаты отводят антропоида к бетонным ступеням. Он садится рядом с Моах Кхуном. Оба тупо глядят в пространство. Молчат. Ни жеста, ни слова. На лицах никакого выражения. Быть может, они вообще неспособны поразмыслить о своей собачьей жизни, которая, вероятно, не будет чересчур долгой.
Эти двое — уже последнее звено в большой цепи мыслей, наблюдений и доктрин, которая идет от Сен-Жюста, Бакунина, Нечаева, Штирнера, Прудона, Маркузе, во многом объясняет безумства китайской «культурной революции» и террористические акты в Западной Европе, а кончается фигурой немногословного аскета по фамилии Пол Пот.
CLXXII. Завтракали мы уже после двух часов. Из города Хошимина привезли новые запасы. Армейские повара постарались, чтобы обед соответствовал вкусам европейских товарищей. Были холодные голубцы из сладкой капусты (несъедобные), жесткое мясо кусочками (видно, кто-то плохо перевел рецепт), суп из цветной капусты (я ее в рот не беру), омлет (среднего качества). Есть как-то не хотелось. Жара перескочила за сорок градусов. От нас пахло трупами и собственной грязью. Воды хватило, только чтоб ополоснуть руки. Моя рубашка была твердой, как панцирь. Небритая борода докучала, как ссадина.
На столиках снова появились спиртные напитки из королевского погреба и слабое вьетнамское пиво, без которого тут действительно трудно выжить. Мы мешали пиво с коньяком, «луа мой» — с черри. Герхард все еще не мог успокоиться и беспрерывно хватался за блокнот. У меня во вспотевших мозгах рождались сотни совершенно новых и совершенно гениальных замыслов. Андрей передразнивал Игоря и рассказывал об обнаженных танцовщицах в бассейне перед рестораном с такими подробностями, будто сам их видел. Я был голоден, но есть не мог. Поклевывал ломтики огурца, на котором нам чудились крупные, с палец, амёбы, ковырялся в помидорах, кишевших лямблиями. Мне захотелось кофе: как будет «кофе» по-кхмерски? Солдат сперва принес чай с козьим молоком, затем баночку с чем-то черным, а под конец мне вручили пол-литровый горшок с кофе, невкусным, но очень крепким. Я достал сигарету и в одну секунду протрезвел: это была моя предпоследняя сигарета.
До отлета оставалось еще несколько часов. Мы должны участвовать в каком-то митинге. И лишь потом лететь, затем добираться с аэродрома… Не дотяну. Я начал соображать, где бы достать сигарет. Я был готов заплатить за пачку пять долларов или пятьдесят донгов, отдать свой походный нож, просить, отнимать, выдирать. Я переводил свою просьбу солдатам, показывал пустую пачку — безрезультатно. Из коллег курил только Андрей, но я знал, что и у него сигареты кончаются. Я еще раз осознал, что застроенное место, в котором мы находимся, — это не город, а бескрайняя пустыня. Я знал, что проклятая привычка когда-нибудь поставит меня в подобную ситуацию. Но это произошло чересчур неожиданно, чтоб я мог поверить в полное и абсолютное отсутствие сигарет. Тогда Андрей, видевший мои безуспешные старания, подошел к столику и протянул мне пачку «Мелии». В ней были две последние сигареты. Я неискренне сопротивлялся. Андрей сказал: «Ничего, бери. Я русский, я привыкну».
Теперь у меня были три сигареты примерно на десять часов.
Тут в ресторан вошел начальник охраны и сообщил, что с сегодняшним вылетом в Хошимин, к сожалению, ничего не получится. На границе с Китаем ситуация становится все более напряженной, отменены полеты военных самолетов в Пномпень. Нам придется здесь заночевать. Утром, вероятно, мы вернемся, но ручаться за это нельзя.
Я оцепенел. Невозможно было себе представить, как это я "выдержу вечер, ночь и еще следующий день без курева. Я сказал начальнику охраны, что не ручаюсь за свое здоровье, если мне не достанут где-нибудь сигарет, а врачей ведь тут нет. Начальник покачал головой, не скрывая своего неодобрения, и ответил, что постарается выслать солдат, чтобы поискали по магазинам. Но он нигде не видел сигарет.
Я их тоже ни разу не видел, ни в магазинах, ни в брошенных квартирах.
CLXXIII. Митинг дружбы происходил в актовом зале министерства обороны, удивительно красивом, с превосходной акустикой. В зале было около ста пятидесяти молодых людей, которых нам представили как студентов, и много высших офицеров обеих армий. В первом ряду сидели пожилые мужчины в черных костюмах и при галстуках, вероятно, какие-нибудь чудом спасшиеся профессора. Но это вряд ли возможно, их было здесь пятеро, а Кео Ченда десять дней назад говорил нам, что ни один из них не уцелел.
В зале было еще жарче, чем тогда, в Прейвенге, во время эксгумации трупов. Юпитеры, получавшие питание от переносных агрегатов, подняли температуру в зале, который пополуденное солнце и так беспрепятственно раскалило градусов до пятидесяти. Не только нам было невмоготу: пот струился по генеральским мундирам вьетнамцев, по черным костюмам почетных гостей в первом ряду, заливал глаза девушкам в нескладно сидевшей военной форме, лился ручьем со лбов, ушей, из-под мышек. Пользуясь своим положением иностранного корреспондента, я остановился у первого ряда стульев и бесцеремонно налил себе полный стакан лимонада, по-видимому специально изготовленного на бывшем пивоваренном заводе ради сегодняшней оказии. Жидкость была почти горячей, отвратительно липкой и пахла трупами. Вероятно, это был обман чувств, от меня шел трупный запах, я уже не мог выносить жаркого, тошнотворного запаха собственной рубашки. Мечта о том, чтобы выкупаться и сменить рубашку, охватила меня с такой силой, что я ощутил как к горлу подступают не то слезы, не то тошнота. Я попросил у вьетнамского полковника сигарету показав жестами, что хочу курить. Мне было превосходно известно, что сигареты строго нормированы, даже для высших должностных лиц, и что угощать ими не принято, но мне было уже все равно. Сигарету я получил и решил выкурить ее через десять минут. Я подумывал, не уйти ли с митинга, пока он не начался. Но министерство обороны было далеко от центра, сам я не нашел бы дороги в отель. Оставался только «Изусу». Я почувствовал, что во мне не осталось ни капли влаги. Кровь загустела, как расплавленный свинец, еле растекалась по сосудам и через раздувшееся от усилий сердце.
