Вячеслав Рыбаков - Руль истории
Когда-то был такой писатель: Иван Ефремов — по сути, сплошная занудная публицистическая дискета, без единой паузы на перезагрузку. Читают его теперь, правда, довольно редко — но памятником эпохи, ее надежд, достижений и заблуждений, он остался навсегда. А многих, кто тогда же, и даже позже, обходился без единой дискеты в своих отнюдь не менее толстых книгах, уже и под пыткой не вспомнят.
После выхода «На чужом пиру» дискету Сошникова несколько раз как самостоятельный текст тиражировали в сети и даже просили у меня для бумажного издания — в виде статьи она была, сколько я помню, опубликована в «Часе пик». Но если бы до того она как часть художественной книги не вышла книжным тиражом — ничего подобного бы не случилось.
Это к слову.
Помните, в «Возвращении со звезд» Эл Брегг рассказывает, почему во время полета не читал художественных книг, а в конце концов занялся математикой, не имея к ней поначалу ни малейшей склонности? «Когда связь с Землей полностью прервалась и мы повисли вот так, совершенно неподвижно по отношению к звездам — читать, как какой-то Петер нервно курил папиросу и мучился вопросом, придет ли Люси, и как она вошла, и на ней были перчатки… Сначала смеешься совершенно идиотским смехом, а потом просто злость разбирает».
Вот так примерно я теперь, за редкими исключениями, читаю нынешнюю фантастику. С той лишь разницей, что вместо Люси и перчаток у нас… нужное вписать.
Наше время напоминает мне относительно недавнюю эпоху, когда товарищ Киров сказал: «Время спорить прошло, настало время работать». Имелось в виду, что думать уже не обязательно, жизнь вырулила наконец на правильную дорогу, и теперь все зависит только от упорного труда, деловых качеств, практической сметки. Жить товарищу Кирову оставалось года два. Кто еще немножко помнит историю, без обращения к Интернету сообразит, что потом началось. Строй сейчас другой, и мир другой, и поэтому опасности совершенно другие, я их коснусь чуть позже, а сейчас вот что хочу сказать: всегда, когда нас пытаются уверить, будто время думать прошло и надо просто крутиться, мол, что потопаешь, то и полопаешь — жди беды.
А то, что ни одно произведение нельзя создать так хорошо, как хотелось бы, как оно предстает в замысле — это непреложный факт, доставляющий любому художнику очень много скорби. Но всякий раз надеешься, что зазор удастся свести к минимуму. И надежда эта меня, например, всегда побуждает очень прислушиваться к мнению оппонентов и стараться, насколько возможно без измены себе, его учитывать. И больно, когда надежда не вполне оправдывается. Поэтому огорчить меня, конечно, можно. Затравить тоже, наверное, можно. Но вот поменять — нет. Меняюсь я только сам.
— Недавно в журнале Бориса Стругацкого «Полдень. XXI век» вышла ваша повесть «Стажеры как предчувствие», в которой вы иронизируете над конъюнктурными кинопостановками по творчеству АБС. В то же время вы сами принимали участие в работе над «Гадкими лебедями» Константина Лопушанского. По каким критериям вы отличаете качественную экранизацию Стругацких от поделки? Сам Борис Натанович, как известно, одобрил и «Гадких лебедей», и «Обитаемый остров» Бондарчука…
— Начнем с конца, потому что сперва о главном.
Дай Бог Борису Натановичу здоровья. Если он получил от фильмов хоть немного добавочных положительных эмоций — уже хорошо.
Теперь об остальном.
Тема «Лебедей» мне очень близка, и потому я согласился на предложение Константина Лопушанского составить ему компанию (побыть, проще говоря, думающей пишущей машинкой) в работе над сценарием по этой очень мною любимой книге. У меня была надежда, что я хоть что-то сумею в фильм привнести от своего понимания — и эта надежда в некоторой степени, несмотря ни на что, все же оправдалась. У меня очень много претензий было к режиссеру во время работы, отчасти я дал это почувствовать в нашей беседе, опубликованной в журнале «Если» (2006, № 9). Много было претензий и к самому фильму. Но вот когда мы с женой его смотрели на премьере, она вдруг сказала: «Классное кино. Дождь прямо за шиворот течет». И я подумал, что одна эта похвала перешивает многие мои претензии: Лопушанскому удалось создать на экране живой мир.
Об «Острове», при том, что формально он воспроизводит первоисточник гораздо дотошней, это вряд ли можно сказать. Я его скачал с месяц назад, специально посмотрел. Во-первых, основной пафос книги — это то, как персонаж поэтапно осознает, в каком мире живет, как этот мир устроен, где его настоящий спрут и где у этого спрута сердце. Мотив осмысления и осознания, на мой взгляд, в фильме полностью утрачен среди беготни и спецэффектов. А во-вторых, насчет живого мира… я сейчас крамолу скажу… скажу, как надо было снимать «Остров». Не монорельсы фальшивые крутить по вычурным городским магистралям на длинных тонких, как у поганок, ножках и не волосы красить в дикие цвета. Надо было снимать абсолютно узнаваемый достоверный СССР 60-х годов, перенесший атомную войну. Скажем, Никита оказался еще чуть-чуть глупее, чем был, и кубинский кризис перерос в прямой конфликт. Пиджаки тогдашние, брюки тогдашние, улицы, машины и троллейбусы на улицах тогдашние, кофточки на девушках тогдашние, общепит тогдашний… Конечно, никаких прямых аналогий, только образный ряд. «Я шагаю по Москве», но за колючкой и под треск дозиметров. Очень хорошие, полные идеалов люди — а Гай и Рада замечательные люди, не хуже молодых персонажей Данелия, это предельно важно — в исковерканной и калечащей реальности, где все их хорошие качества лишь делают их марионетками в руках уродов. Вот это был бы мир. Саракш бы заиграл совершенно по-иному. А ведь Стругацкие, в сущности, именно это и писали. Вспомните хоть битое стекло на стене вокруг психушки, где держат Максима. Но дело в том, что тогда в фильме появилась бы идея, идея очень современная — оказалось бы, что ничего не изменилось, и по-прежнему любые наши замечательные качества в любой момент готовы сделать из нас марионеток в руках уродов, если только мы утратим осторожность, перестанем анализировать происходящее и начнем воспринимать предложенный нам путь как единственно возможный.
Но все это — двигаемся от конца вопроса к его началу — имеет весьма малое отношение к «Стажерам как предчувствию». Я просто поражаюсь: неужели кто-то всерьез может предположить, будто я писал свой текст как иронию по поводу конкретной экранизации? Посмотрел кинишко и, от поспешности натыкаясь на шкафы и роняя стулья, бросился молотить по клавишам… Даже элементарную арифметику народ разучился применять: если повесть оказалась в журнале в срок, достаточный для публикации в феврале, а фильм вышел, дай Бог, в январе, она никак не могла быть написана по его поводу. Знайте, люди: текст был написан в июле 2008-ого года, когда даже ролики еще не мелькали на экранах, и даже предположить нельзя было, что персонаж окажется и впрямь провинциалом и «юным ангелом-стахановцем» по виду. Это я просто так в точку попал в очередной раз. Настолько попал, что и впрямь может создаться впечатление, будто повесть возникла уже пост-фактум. Такое много раз бывало. Скажем, теперь уж и не вспомнит никто, что, когда делался «Гравилет», еще и в помине не было Думы, а был Верховный Совет, и компартия была под запретом.
Конечно, определенные личные впечатления, полученные во время работы над «Лебедями», нашли свое отражение в «Стажерах». Но главным для меня тут было то, о чем удобнее рассказать отдельно.
— Сейчас в Питере готовятся к изданию две антологии, входящие в проект Андрея Черткова «Время учеников». Два ваших рассказа уже издавались в рамках этого проекта девять лет назад, еще одно произведение, насколько мне известно, вскоре будет напечатано… Не унизительно ли это для писателя — работать в рамках мира и эстетики, заданных другими? Не оскорбляют ли такие тексты память братьев Стругацких, чья популярность так или иначе эксплуатируется авторами «вторичных произведений»?
— Снова с конца: относительно оскорбительности лучше было бы, конечно, спросить не меня, а Бориса Натановича. Я же, если воспользоваться крылатой фразой из «Собаки на сене», полагаю, что «любовью оскорбить нельзя».
Но прошу заметить: именно любовью — об иных мотивациях и разговор иной.
А если эту фразу держать в памяти, тогда сразу становится ясен ответ и на предыдущий вопрос: любовь и унизительной быть не может для любящего.
Стругацкие — замечательные писатели, и одним из самых серьезных их вкладов в культуру является, рискну сказать, не столько изощренное, мастерское позднее творчество, сколько лучшее за всю историю нашей литературы, предельное, самое художественное, самое эмоционально притягательное изображение советской сказки. Так называемый Мир Полудня, собственно, символом советской сказки и стал. В этой роли он и у меня выступает. То, что он уже почти забыт и практически непонятен новым поколениям, обусловлено не столько его собственными слабостями и недостатками, сколько работой современных башен противобаллистической защиты. Люди, четверть века назад захватившие Центр, в отличие от героев «Обитаемого острова» и не подумали его взрывать. Просто сменили программу вещания. Молодые Стругацкие такой вариант, кстати, в своей книге полагали весьма вероятным и, поскольку сами тогда еще вовсю «хотели странного», отнюдь не одобряли.
