Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
В этот сумбур видов, жанров, тиражей неожиданно влилась критика, которая, не озабочиваясь аргументами и доказательствами, просто выставляет оценки. И будьте уверены, что если в одной газете повесть N будет оценена как произведение, но всем параметрам выдающееся, то в другой «выдающееся произведение», будет сначала осмеяно, а потом и растоптано. Причем в одном и том же «идейном» лагере.
Есть от чего закружиться бедной читательской головушке. Может случиться и так, что читатель вообще плюнет на литературу, которую норой с остервенением оспаривают друг у друга литературные журналисты.
Как правило, полярные оценки настигают журнальные публикации — несмотря на «хронику объявленной смерти» «толстяков», именно их публикации ревниво отслеживают газетные критики. За быстротой реагирования, правда, ускользает движение самих жанров, смена мотивов, перебор героев — все то, что и составляет изменчивую литературную ситуацию.
Стоит чуть-чуть отойти от сиюминутной оценки, как открывается новая прелюбопытнейшая картина. Скажем так: жанровый сдвиг. Неожиданная актуализация жанра.
3Литература к началу года с тремя нулями неожиданно повернулась лицом к опробованной форме идеологического романа.
Практически одновременно появились в толстожурнальном мире «Последний коммунист» Валерия Залотухи («Новый мир», № 1, 2) и «Монументальная пропаганда» Владимира Войновича («Знамя», № 2, 3). Авторы принадлежат к разным поколениям, не связаны общей группой литературной крови, не схожи но манере письма. Кроме одного: и тот и другой рассчитывают, и справедливо, на определенный эффект восприятия; и тот и другой вписали свои новые тексты, круто приправленные идеологией, в парадигму деидеологизированной культуры. Но обо всем по порядку.
Сюжет «Последнего коммуниста» разворачивается в провинциальном вымышленном Придонске, действие «Монументальной пропаганды» — в провинциальном Долгове. Герой «Последнего коммуниста», юный Илья, возвращается на малую родину после нескольких школьных лет, проведенных в швейцарском пансионе «Труа сомэ». Илья Владимирович («перевернутый» Владимир Ильич) партийную кличку берет себе Сергей Нечаев, тоже имечко говорящее («катехизис революционера» пародируется в тексте). Идеологически отталкиваясь от немереного богатства своего отца, «нового русского» но фамилии Печенкин, богатства, гротескно набросанного сатирическим пером, Илья организует свое малое коммунистическое сообщество, привлекая в него местную мулатку по кличке «Анжела Дэвис» и местного корейца по имени Ким. Илья и его молодежная команда «борются» с тем, что выстроил в прямом и переносном смысле Печенкин-старший, объявляют гражданскую войну новому русскому капиталу и защищают убогих и обиженных (бомжей со свалки). Но Печенкин-старший тоже связан — эмоционально, любовно, сущностно — с коммунистической идеологией: на территории имения он воздвиг ностальгический кинотеатр «Октябрь», где киномеханик крутит ему один и тот же индийский фильм. От Печенкина-деда остались только грамоты да зубные пластмассовые протезы, но гены его живут — в ностальгии Печенкина-среднего и в бунте Печенкина-младшего. Путаная идеологическая парадигма новорусской жизни несколько раз на протяжении сюжета переворачивается и пришлепывает всей своей бесформенной тяжелой массой и отца, и сына, и мать, и всех-всех-всех борцов как за капиталистическое, гак и за коммунистическое дело. В финале победителей нет — даже физически. Два начала — одно, порожденное другим, — сливаются и взаимно уничтожаются.
В январской книжке «Нового мира», рядом с романом Залотухи, опубликованы заметки Сергея Аверинцева «О духе времени и чувстве юмора». Аверинцев пишет: «Только из противоположности, из полярности, из напряжения возникает игра энергий». И дальше: «Нет и не может быть юмора без противоположности взаимосоотнесенных полюсов, без контраста между консервативными ценностями — и мятежом, между правилом — и исключением, между нормой — и прагматикой, между стабильными табу унаследованной этики — и правами конкретного, единократного, действительного; и притом необходимо, чтобы эта противоположность воспринималась достаточно остро, чтобы она и вправду доводила до слез — но и до смеха, иначе — какой уж юмор?»
В поисках парадокса современный автор балансирует на грани серьезного и профанного — так Залотуха сталкивает «серьезного» смешного коммуниста и «смешного» серьезного капиталиста, доводя до абсурда родство противоположностей. Можно предположить, что задача Залотухи чисто умозрительная — так нет, вспомним молодого «писателя» Пименова, чья листовка с призывом к борьбе и террору была обнаружена на месте разрушительного взрыва в Охотном ряду. Напомню и об Эдуарде Лимонове, выносящем приговор новорусскому капитализму газетой с говорящим названием «Лимонка».
Пименов действительно напугался до того, что быстренько сменил Россию на зарубежье. Если верить его словам и заявлениям, игра в идеолога террора была действительно игрой, не более того, но где искать сегодня грань — в мире действительном, все более пересекающемся с миром виртуальным, или наоборот? Виртуальное наступает, ведет себя агрессивно, захватывает всё новые и новые территории, завоевывает пространство — интеллектуальное, игровое, но воздействующее на реальность через сознание подключенных и подключающихся! А в реальности — сотрудники ФСБ арестовывают скромную девушку в беретике, как оказалось, члена некой «Народной революционной альтернативы», НРА, инкриминируя ей взрыв у здания ФСБ на Кузнецком мосту. И она идет перед телекамерами в наручниках, гордая своей жертвенностью, со сжатыми губами, идейно собранная, прямо-таки новая Софья Перовская.
Так что пока господа литераторы освобождались от вредной зацикленности на идеологиях, жизнь вырастила свое — именно на идеологической почве.
4Неприязнь к открытому выражению идеологических предпочтений, даже отвращение к идеологии взращивались самими либералами и демократами. С того момента, как компартия перестала быть правящей, в умах либералов наступил период деидеологизации. Морщились чуткие носы. Заводились под лоб красивые глаза. Стало неприличным — следом за идеологическим — политическое и социальное: мы этим брезгуем.
И прозаики, и критики тщательно избегали политической или социальной ориентации — это было понятной реакцией на сверхполитизированные годы «перестройки». Но одновременно, как у нас водится, с водой был выплеснут и ребенок. Литература утрачивала политический тонус, критика стеснялась быть реальной. Чуть ли не все поголовно, вне зависимости от окраски своего таланта, стали эстетами. Утрата политической заинтересованности и вовлеченности отражалась даже на публикации мемуаров. Журналы и издательства как бы забоялись возможных упреков в ангажированности: сталинизм, ленинизм, тоталитаризм, лагеря, психушки — все это вышло из литературной моды.
С этим положением дел согласились многие. Может быть, почти все, — но за исключением. Исключением были (и остаются) многие шестидесятники, которые все равно твердят о Карфагене, который… К их числу принадлежит и Владимир Войнович: собственно говоря, он упорно гнет свою линию, несмотря ни на какую «объявленную деидеологизацию». Но поскольку энергия смеха питала и питает его прозу, то упрямый Войнович написал очередной пародийно-идеологический роман — в его «Монументальной пропаганде» эта пародийность и идеологичность присутствуют на всех уровнях текста, включая отсыл к «Медному всаднику», где сам памятник является одним из главных действующих лиц.
Если «кумир на бронзовом коне» несет гибель пушкинскому Евгению, а в сознании Евгения является еще и виновником гибели Параши, то у Войновича чугунный Сталин, памятник, спасенный и укрытый от посягательств ревностной коммунисткой Аглаей Ревкиной, в конце концов, уничтожает ее самое.
Не могу с уверенностью утверждать, что автор обязательно «работал» на пародийную параллель (не уверена, что и Залотуха намеренно пародировал «Идиота» Достоевского, как утверждают иные из рецензентов). «Работает» в данном случае сам текст — вполне, может быть, авторское подсознание, а не сознание. Но важно не только то, что сказано, а и то, что сказалось, важен и контекст — как жизненный, так и литературный. В контексте жизни телевидение показало репортаж о женщине, обитающей в одном из поселков Украины, организовавшей у себя домашний музей изображений вождей. Но если сюжет Войновича укоренен в самой действительности, то в литературе если бы не «Последний коммунист» — он выглядел бы одиночкой, находящейся за пределами литературной моды: в сорокинско-пепперштейновской новой словесности принято обезвреженные идеологемы обыгрывать, жонглировать ими, а не прибегать к ним для выражения определенных взглядов и убеждений.
