Захар Прилепин - Именины сердца: разговоры с русской литературой
— Сложный вопрос. Потому что у меня раздвоение личности. Есть человек Анна Козлова. Она родилась в Москве, в писательской семье, дед — писатель Вильям Козлов, отец — писатель Юрий Козлов. С детства питала слабость к живописи, ее даже приняли в центральную художественную школу, но она ее в тринадцать лет бросила. Университет окончила с отличием, работала преимущественно в таких изданиях, названия которых и озвучить стыдно, выпустила три книги, мать двоих детей. По большому счету, довольно скучный человек, буржуазна, помешана на тряпках, своим жизненным приоритетом полагает непрерывные и неотложные развлечения. Ну, а кто такая писательница Анна Козлова, я не знаю.
— Как сложилась судьба ваших книг, Ань? Я помню, была шумная история с первой книжкой, изданной в «Сове», которую чуть ли не сжигали, — это еще до истории с Сорокиным. Правда, сжигали совсем другие люди.
— Слава богу, «Совы» больше не существует, но это был поступок вполне в стиле издательства. Книжка вышла под Новый год, я, конечно, обрадовалась, а в первых числах января мне позвонил главный редактор и сказал, что какой-то их то ли спонсор, то ли учредитель — ну, очень важный человек, — пришел в ярость. Вроде бы он ожидал от спонсируемого издательства совсем другой прозы, вроде бы я даже отравила ему Новый год, и он взял за руководство к действию знаменитую реплику Скалозуба — собрать все книги бы и сжечь. В «Сове» вообще вменяемые люди были редкостью — помню, вся редакция звонила мне домой и утешала. Нашелся даже некий спившийся дедушка, по секрету намекнувший, что жечь мою книгу не будут, а только выкинут на свалку, где ее, вполне возможно, прочитают бомжи. Зато реклама. Все кинулись скупать «Плаксу». Я думаю, «Сова» тайком от спонсора, впрочем, и от меня, тираж допечатала.
— Красивая история. Я думаю, так и было. Я даже, кажется, знаю этого спившегося дедушку. У него очень известная фамилия. Вы, Аня, со вкусом и без ложного такта, с поразительной энергетикой, с цинизмом, а порой и со страстью демонстрируете удивительную честность (или имитируете ее — но в любом случае так, что веришь всерьез и намертво). Предельную открытость объявляете в своей прозе. (В России, к слову сказать, была писательница, на мой поверхностный взгляд, схожего толка — Наталия Медведева — но, видит Бог, читать ее книги мне всегда было скучно, если среди героев там не было Ли-монова, а вот ваши читать крайне интересно.) Вы сознательно выбрали подобный стиль подачи текста? Вы еще не нажили себе врагов книжками? Или, может быть, и не прочь их нажить?
— Я не приемлю полутонов — и в жизни, и в прозе. Поэтому некоторые считают меня существом невоспитанным и социально неадекватным. Но я не понимаю, как можно сказать «очень плохо», когда происходит «пиздец». Это будет нечестно. Жизнь — это трагедия, и любовь, даже счастливая, — трагедия. Можно, конечно, относиться к этим явлениям с юморком, можно хоть до старости исповедовать веру в идеалы красоты, юности и достатка, но в финале жизнь все равно разобьет вам сердце. И сколько бы ни было отваги, юмора и веры, всегда кончаешь тем, что сердце разбито. А значит, хватит политкорректности. Если ты пишешь, ты должен назвать вещи своими именами, в противном случае ты ничего не стоишь. Что касается врагов, то я бы все же не стала употреблять столь сильный термин. Скорее меня многие не любят. Почему — другой вопрос. У кого-то мозг засран представлениями о «высокой» литературе, кто-то просто завидует, кто-то считает, что я «пытаюсь привлечь к себе внимание». А это, согласись, вообще ни в какие ворота не лезет. Если бы я не «пыталась привлечь к себе внимание», я бы спокойно варила супчик и лежала весь день с котом в обнимку.
— Я сейчас дословно задам вам вопрос, который недавно задавал Василине Орловой. Девушки и женщины, пишущие книги, зачастую крайне резко реагируют на попытку делить прозу по половому признаку. Обычный подход: что не бывает ни молодой прозы, ни зрелой, ни мужской, ни женской — есть просто проза. Но вот мужчины так и норовят прозу поделить на мужскую и женскую. В частности, Сергей Шаргунов говорил, что полноценной женской прозы не бывает, женщина гламурна по определению. Еще сказал, что женщина лишена метафизического восприятия мира. Вы, Аня, раздражаетесь на такие речи? Есть в них «момент истины»?
— Было бы странно, если б моя половая принадлежность не влияла на мою прозу. Впрочем, у мужчин то же самое. А теперь, если можно, по пунктам. Женщина гламурна по определению. Это, я полагаю, означает, что женщина стремится выглядеть лучше, чем ей дано от природы, что, безусловно, говорит не в ее пользу, по сравнению с мужчинами (присутствующие исключаются), неделями бухающими, не способными помыть за собой тарелку и не обращающими внимания на такие мелочи, как отсутствие пары зубов или пары пуговиц на рубашке. Очевидно, в этом отсутствии и кроется недоступная женщине метафизика. Я не люблю жонглирования пустыми понятиями. Что такое метафизическое восприятие мира? Ощущение того, что ты сдохнешь? В этом смысле мужчины впереди, тут не поспоришь. Но разве нет метафизики в книгах Эльфриды Елинек? Патрисии Данкер? Да у них в сто раз больше метафизики, чем у бредящего ангелочками Проханова. Понимаешь, на мой взгляд, мужская проза отличается от женской тем, что у мужчины редко хватает духу отнестись со скепсисом к себе как к автору. Мужчина слишком в себе, слишком мало предназначен для любви и отзывчивости, а женщина — в мире, и ее метафизика окрашена пусть жестокой, но светлой иронией, а не мрачным мужским эгоизмом.
— Звучит безусловно убедительно даже для мужчины. В продолжение темы: вы наверняка помните слова Блока об Ахматовой: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом». Вы не находите, что это можно сказать не только об Ахматовой, но и многих наших современницах?
— Очень показательно, что эти слова принадлежат раннему маразматику Блоку, помешавшемуся на левых связях собственной жены и воспевшему «как бы перед Богом» любовь без постели. Любовь и занятия ею занимают довольно обширный промежуток человеческой жизни, это то, что действительно важно для всех людей без исключения. Она дает наиболее сильные психологические переживания, зачастую заставляет человека пересмотреть все, что было до этого. О любви с ужасающим постоянством снимаются фильмы, пишутся книги, о ней все время поют по радио, и нет никаких оснований полагать, что для мужчин она менее значима, чем для женщин. В отношении же современниц отвечу, что нет, я так не считаю. Вернее, есть добавления. Скажем, «Пустыня» Орловой — книга вроде бы о любви, но она гораздо шире предполагаемой темы. Скорее любовь в данном случае — прием, катализатор, позволяющий миру проявиться и пробудиться в сознании героини.
— Что вас порадовало в российской прозе в последние времена? В критике? В поэзии?
— Порадовала «Чужая» Адольфыча, но только потому, что я ее недавно прочитала. Супердинамичный текст, живые образы. Больше ничего не порадовало. Поэзия от меня как-то слишком далека, ну, или я от нее. Для меня поэты — Лесин, Емелин, Родионов, читаю их в ЖЖ. Всю эту отстойную новомировскую нудятину читать не могу и не буду. Мне это напоминает, как в нулевом году на журфаке нас заставляли изучать устройство линотипа. А «критика» — слишком громкое слово для того отсутствия хоть сколько-нибудь приемлемого анализа литературных текстов, который мы сегодня наблюдаем. Критики, так сказать, старого образца — Немзер, Басинский — куда-то закатились. Лев Пирогов — прекрасный критик, но он почти ничего не пишет. Пустовая, просияв в коротком ажиотаже, засела в стенах «Октября» с осыпавшейся штукатуркой. Остается Данилкин. Он всегда номер один, хотя тоже уже, чувствуется, подустал.
— Читали вы «Блуда и МУДО» Алексея Иванова? Как вам картина мира, предложенная Алексеем?
— Я читала все вещи Иванова, кроме «Станции Чусовой», потому что она оказалась совсем невыносима. Картина мира Иванова — это участок дороги, который видит из своей будки цепной пес. Это мир, в котором ничего нельзя изменить и остается только пошучивать над рюмкой водки в полной уверенности, что только что тебе во всех своих неприглядных подробностях открылся смысл жизни. В Иванове мне не нравится его стремление быть легким и глянцевитым. Писать, так сказать, смешно. Как в «Космополитене» об оральном сексе, чтоб девчонки ухахатывались и друг дружку, значит, так, локотками потюкивали. Вроде — узнаешь себя, Ирка? Хотя не могу не признать, что он — чрезвычайно одаренный автор. И своего читателя нашел.
— Ай-ай-ай, как зло… На кого же тогда ориентируется Анна Козлова в современной литературе? Кто, на ваш вкус, останется, прошу прощения, «в веках»? Или хотя бы — надолго? Солженицын, Искандер, Распутин, Маканин, Проханов, Лимонов, Поляков, Ерофеев, Петрушевская, Улицкая? Я бы обязательно поставил в этот ряд Юрия Козлова, но это я. А вы? Или вы вообще не желаете расставлять писателей по ранжиру, составлять рейтинги и делать прогнозы?
