Соколы - Шевцов Иван Михайлович
Алексей Петрович с увлечением, теплотой и братской любовью рассказывал мне о братьях-певцах Пироговых, их мощных, несравненных по красоте и выразительности голосах. Он боготворил их, особенно старшего Григория, обладателя баса профундо, по мощи превосходящего голос Шаляпина. Оба брата пели в Большом театре, Григорий в 1910–1920 гг. Александр в 1924–1954 гг. С их средним братом Алексеем Степановичем Пироговым, тоже артистом, меня познакомил Алексей Иванов. Это были настоящие самородки, обладатели божественного дара оперных певцов. Александра Степановича я слушал в Большом театре в роли Бориса Годунова. Это был великий артист.
Если даже для зрелого, уже известного писателя выход в свет каждой новой его книги — волнующее событие, то для Алексея Петровича выход «Жизни артиста» был подлинным праздником. Воодушевленный таким событием, он сразу же принялся писать книгу о братьях Пироговых. И написал. Она была издана под названием «Чудо на Оке» и пользовалась успехом у читателей.
Выше я уже говорил, что мои друзья быстро становились и друзьями Алексея Петровича. Однажды я познакомил его с моим другом, ветераном войны, удивительно скромным, но очень талантливым скульптором Борисом Васильевичем Едуновым. Великолепный мастер психологического портрета, Борис Васильевич, познакомившись с интересным человеком, предлагал ему сделать скульптурный портрет. Он лепил военачальников, художников, писателей, артистов. Так было и с Ивановым. Борис спросил меня, согласится ли Алексей Петрович ему позировать: уж очень выигрышное для скульптора лицо — виден интересный и непростой характер.
— Конечно, согласится, — без всяких сомнений ответил я.
— А ты не мог бы с ним поговорить?
— О чем? — не понял я.
— Ну, что есть такое предложение — лепить. Застенчивость Бориса меня всегда умиляла. Какие могут
быть сомнения? Алексей Петрович охотно согласился отсидеть четыре-пять сеансов по полтора — два часа. Портрет, отлитый затем в бронзе, получился на редкость удачным.
Отчаянный жизнелюб и непоседа, Иванов не переносил одиночества и всегда тянулся к людям. Он не курил, не злоупотреблял спиртным, в семьдесят лет шагал широко и по-юношески задорно. И в пенсионные годы голос его не слабел. Он любил петь, не щадя голосовых связок. В компании его не надо было упрашивать. В Общественном совете он был самым активным. Если нужно было поехать с концертом в какой-нибудь отдел милиции в Подмосковье, он всегда с энтузиазмом говорил: «Я готов, едем!» Иногда звонил мне и предлагал: «Что-то мы давно не выступали у стражей порядка. Давай, организуй. Может, в Мытищи или в Серпухов махнем? Все равно куда». Однажды после такого концерта нас пригласили в баню. Он и там пел — не щадил свой голос. По этому поводу я вспоминаю, как дорожил своим голосом, как его берег коллега Алексея Петровича по Большому театру знаменитый бас Александр Огнивцев. Однажды я присутствовал в качестве гостя на юбилейном вечере выдающегося архитектора Дмитрия Николаевича Чечулина, проходившем в одном из ресторанов гостиницы «Россия», которая, кстати, как и Белый дом Правительства России, была построена юбиляром. За столом напротив меня сидела чета Огнивцевых. Я и моя жена были хорошо знакомы с Огнивцевым и бывали у них дома. Как обычно в таких случаях друзья и гости юбиляра провозглашали тосты, говорили в его адрес приятные слова. Кто-то из гостей — не помню, кто, подошел ко мне из-за спины и вполголоса сказал:
— Попросите выступить Огнивцева. Может, споет.
Огнивцевы жили в одном доме с Чечулиными, в «высотке» на Котельнической набережной, тоже построенной юбиляром, иногда встречались в компании единомышленников, и просьба спеть мне казалась вполне нормальной и естественной. Через стол я обратился к Александру Павловичу:
— Саша, юбиляр хотел бы услышать твой голос: Огнивцев легко кашлянул в кулак, уже был готов встать. Но вдруг его жена Анна Мелентьевна упредила решительным протестом:
— Нет, нет, Сашуля, тебе нельзя. У тебя послезавтра спектакль.
И Сашуля смущенно покорился.
О Борисе Едунове, Александре Огнивцеве и других речь пойдет чуть попозже, а пока что об Иванове. Отметив свой семидесятилетний юбилей, он вдруг загорелся желанием обзавестись собственной автомашиной. Денег на новую у него не было, а страсть сесть за руль одолевала. Идея иметь собственные колеса — ездить на дачу — находила понимание и поддержку у его жены — Зои Николаевны. Алексей Пирогов и я всячески отговаривали.
— Ты лучше в космонавты пошел бы, там простор и ни на кого не наедешь, — ворчал Пирогов.
— Ни одно ГАИ не выдаст тебе права, — пытался убедить я. Но все наши уговоры, ирония и насмешки были бессильны остановить порыв его мечты: он таки купил старенький, основательно изношенный «уазик», — на лучшее денег не хватило. С большим трудом, хотя и быстро, кое-как освоил шоферское ремесло и получил права на вождение. Думаю, что сотрудники ГАИ, выдавая ему документы на право вождения, были неоправданно снисходительны. Его шоферская эпопея — это смесь комического и трагического: смех и слезы. Московские улицы для него были слишком узкими, и стоя у красных светофоров, он огрызался направо и налево на иронизирующих над ним водителей. «Болван», «осел», «кретин», «придурок» — были не самыми язвительными репликами. Как-то раз он посадил в машину Алексея Пирогова, и того хватило всего лишь на два квартала.
— Останови, избавь меня от такой езды! — в ужасе вопил Алексей Степанович и покинул машину. Потом меня предупреждал: — Ты, Михалыч, не рискуй, умоляю тебя — не садись в его машину. Она неуправляема. А потом, эта немыслимая перебранка с соседними водителями. С ума сойдешь.
И все-таки я рискнул. Нас с Алексеем Петровичем пригласили выступить. По телефону спрашивают:
— Куда за вами прислать транспорт?
— Не надо посылать: мы приедем на своем, — ответил Иванов. Пока мы добирались от Ленинского проспекта, где жил Иванов, до Рублевского шоссе, я вспоминал предупреждение Алексея Пирогова: за рулем сидел непросто неумелый, неопытный водитель, а самоуверенный лихач. До Рублевского шоссе мы добрались без происшествий. А на правительственной дороге нагнали грузовик, шедший со скоростью черепахи. Обгон здесь запрещен.
— Из-за этой клячи мы опоздаем, — нервничал Алексей Петрович.
— Что будем делать? Может, рискнем, обгоним? А если что — предъявим свои милицейские удостоверения.
Кстати, удостоверение члена Общественного совета ГУВД не раз выручало неумелого водителя Иванова.
— Здесь не выйдет, здесь за порядком следят ребята из Дзержинки, — сказал я.
— А почему форма на них милицейская?
— Дело не в форме, а в содержании. Но делать нечего, давай рискнем. Авось пронесет. За нами тянется белый «Москвич». Небось нас материт, как мы эту черепаху.
И мы нарушили, обогнали. Вслед за нами белый «Москвич» нарушил. Не проехали и сотни метров, как голос из невесть откуда возникшей милицейской машины приказывает нам остановиться. Мы свернули на обочину. «Москвич», обогнав нас, тоже остановился. К нему подошел капитан, козырнул и потребовал документы.
— Влипли, — печально выдавил Иванов.
— Что будем делать?
— Сиди. А я выйду, пройду до той машины, сориентируюсь.
Водитель «Москвича» мужчина средних лет явно не славянской внешности, волнуясь, говорит капитану:
— Я не виноват, я шел за ними — кивок в нашу сторону. — Они первые.
— С ними я разберусь.
— Возьмите штраф, я уплачу.
— Штраф мы не берем, — резко сказал капитан и проколол талон.
Затем капитан подошел к нашей машине. Мы предъявили свои милицейские удостоверения, и я представил капитану народного артиста СССР, трижды лауреата Сталинской премии и сказал, что едем выступать в отдел милиции, опаздываем, а тут совсем некстати этот чертов грузовик. Капитан вслух размышлял:
— Вы нарушили первыми и спровоцировали того водителя. Кстати, он полковник в отставке.
— Мой друг тоже полковник. — Иванов кивнул на меня.
— Тому я проколол талон, а вас должен простить. Почему?
