Дмитрий Губин - Под чертой (сборник)

Все это есть, но пиршеств нет. «Свой круг» – идентифицируемый по образу жизни – по-прежнему остается своим, но там мы как-то больше говорим о бордо или о лыжах в Альпах, что тоже прекрасно, но все же другое. Интеллектуалы стали наперечет, – растут себе, как одинокие сосны на картине Шишкина «Рожь».

И этот парадокс – стихи есть, а читатели стихов растворились; интеллектуальное чтение есть, но интеллектуалов не стало – я могу объяснить одним. В Советском Союзе человека наполняла силой идентификация с какой-то большой силой. Чтобы жизнь обретала смысл, нужно было прислоняться либо к советскому, либо к антисоветскому (второе было веселей). Это блестяще описано в романе Терехова «Каменный мост», когда советский человек отождествляет себя с наконечником на стреле, которую империя посылает в вечность. Вот почему старики жить не могут без Сталина! Потому что он – их последняя надежда на бессмертие. Надежда на то, что они все же не зря прожили свои бессмысленные жизни. Отнять у них Сталина – это как взамен дать веревку и мыло.

То есть Советский Союз, я хочу сказать, был системой идентификаций по крупным общностям. Вот совки, читающие макулатурный «Английский детектив», со своими коврами на стене и хрусталем в полированной «стенке». Вот антисоветчики, читающие «Живаго» и прикнопливающие на стену бог знает кем привезенный плакат с Джимми Моррисоном.

Когда распался СССР, распалась структура крупных идентификаций, больших страт, и оказалось, что интеллектуал теперь должен выстраивать собственную систему отношений с миром, что и отличает его от неинтеллектуала. «Всякая стадность – прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит ее недостаточно», – как писал в «Живаго» Пастернак. И хотя представление об истине с тех пор тоже переменилось, сведясь к тому, что вечных истин нет, но есть непротиворечивые до поры до времени парадигмы, – в этой парадигме одиночества Пастернак прав.

Идентифицировать себя с общностью легко.

Создавать собственную идентификацию, поле, систему – сложно.

Вот почему таким прекрасным многим кажется Советский Союз.

И кажущееся прекрасным советское – типа «уверенности в завтрашнем дне», – это на самом деле, расчет на чужое общее, боязнь и страх собственного пути.

Нечего скорбеть о том прекрасном, что существовало в СССР – нужно ужасаться, что эти прекрасные вещи отсутствуют в тебе.

И точка.

2013

51. Пролезть через окно в Европу//

О том, что в Петербург стало переезжать больше людей, чем в Москву

Чеховские три сестры сегодня бы рвались не в Москву, а в Петербург (впрочем, при Чехове Москва административно была как сегодня Питер). Статистика неумолима: на Неву за 2 последних года переехало жить 324 тысячи человек. В первопрестольную – лишь 299 тысяч.

Было бы явление, а объяснения найдутся.

В самом Петербурге наплыв новых горожан (в 2011 году таких зарегистрировали 130 тысяч человек, в 2012 уже 194 тысячи; тенденция, однако) объясняют просто: «К нам переезжает Газпром!»

Это не совсем так.

Во-первых, в Питер в 2013 году перебирается лишь «Газпром экспорт».

Во-вторых, да хоть и весь газовый гигант с Миллером во главе: для 5-миллионного города (самого крупного в мире из северных городов) это как слону дробина.

Но все равно, риелторы потирают руки: растет цена на квадратные метры на Крестовском острове, играющем роль резервации для нуворишей (или, говоря языком Пелевина, нуворашей), которые воротят нос от центра, едва узнав, что в старых домах подземных гаражей не бывает. По городу гуляют шуточки типа «менеджер «Газпрома» снимет квартал». А историк и телеведущий Лев Лурье – и это уже не шутка – проводит для газпромовских менеджеров курсы адаптации к петербургской жизни. Учит называть пончики – пышками, подъезд – парадной, и не бежать в ужасе из третьего двора-колодца.

Но это поверхностный, хоть и культурный слой.

Глубинная же причина в том, что Петербург сегодня не столько окно в Европу, через которое в Европу можно только, вздыхая, смотреть, – но и сама Европа, если судить по жизненному укладу.

Ведь что видит приезжий, выходя из поезда на Московском вокзале? Прямо напротив – круглосуточный музей эротики. Рядом – секс-шоп «Розовый кролик». Влево и вниз по Лиговке к Обводному – дешевые харчевни и бары с шестовым стриптизом, там же десятки отелей и отельчиков: предлагаются, в том числе, и номера с почасовой оплатой.

Возможно, кому-то все это и ужас, но ужас совершенно европейский. Потому что в любом большом европейском городе район возле вокзала – «красная» зона, напичканная злачными местами, стрип-клубами, кинотеатрами для взрослых, дешевыми отелями. Что в Риме, что в Копенгагене, что во Франкфурте (про Гамбург с Амстердамом я уж молчу).

Не нравится «красный» район? Пожалуйста, можно пойти по Невскому. Толпа невероятная: в том смысле, что тьма людей просто гуляющих, шляющихся, причем в любое время суток. В два или в три ночи на Невском в уик-энд столько же народу, сколько я ночью видел лишь в Бангкоке на Патпонге, в Париже на Сен-Андре-дез-Ар и в Краснодаре на улице Красноармейской (там у них клубно-барное осиное гнездо). Развлечений – тьма, на любой вкус и возраст. Дробность и мозаичность поражают. Вон сладкоежки лижут витрины в Елисеевском магазине в очереди за французскими пирожными-макаронами. Наверху на балюстраде под механическое пианино танцуют механические куклы в человеческий рост. Вон музей дореволюционного фотографа Буллы, где проходит отличная выставка советского фотографа Ахломова, – прямо с нее за 100 рублей можно шагнуть на крышу над перекрестком Невского и Садовой (это на нем в 1917-м расстреляли матросов-анархистов, спровоцированных на путч большевиками). Вон первый в истории России Пассаж с сохранившимся в идеальном состоянии кафелем на полу: здесь, по версии Достоевского, слопал чиновника Ивана Матвеевича крокодил. Вон полусекретная галерея «Al», чтобы попасть в которую, надо нажать на правильную кнопку на домофоне. Вон, снова, тут же, отели, отелищи, отельчики; гостиницы и хостелы; рестораны, кафе и бары; дворцы и церкви, и не подавляющего масштаба, а человеческого. Летом ко всему этому добавятся катания на катерах, открытые террасы, уличные жонглеры, актеры, певцы и танцоры.

И все это не дутое новодельное, как в Москве, где фальшивую потертость создают за особые деньги, – а подлинное и доступное, помнящее и Блока, и Довлатова. Это в Москве ресторатор Новиков ценой невероятных усилий создает советское кафе «Камчатка», которое все равно псевдосоветское. А в Питере пока работают настоящие стоячие рюмочные типа «щель», где можно опрокинуть пятьдесят граммов перцовой (40 руб.), закусив яйцом с майонезом (20 руб.), а заодно познакомиться с парой университетских профессоров, спорящих о Дерриде и Фуко. Победите в споре – вам нальют.

Я своим московским студентам сейчас с чистой совестью рекомендую сгонять в Питер ради выставки Icons Марата Гельмана: ночной сидячий вагон – около 450 рублей, койка в хостеле (а хостелов в Питере пруд пруди) – 200–300 рублей, именно так в Европе студенты и путешествуют. Заодно можно увидеть Питер фабричный, индустриальный, Питер заводских корпусов на Обводном канале, где в конверсии «Ткачи» и проходит выставка. А потом пешком прогуляться до еще одной конверсии, лофта «Этажи», где на стенах бывших цехов грамотно оставили даже советский жуткий кафель размером 20х20, и где выставки бесплатны. Ну, а потом – в арт-центр «Пушкинская, 10», где до сих пор обитают хипаны – духовные родители нынешних хипстеров, и девушки с фенечками на запястьях варят кофе в джезвах…

За границей такие арт-сквоты есть в Берлине (Хакские дворы), в Копенгагене (Христиания), в Париже я знаю местечко на рю Риволи, 59 – но в российских городах такого больше нет. Как нет, скажем, и возможности купить за 100 рублей килограммовый пирог с капустой в фермерском магазинчике прямо напротив дома, где жил Достоевский.

Вот эту европейскость, состоящую вовсе не в больших деньгах, а в человечности городской среды, и чувствуют, как мне кажется, провинциалы, которые сначала приезжают в Питер на экскурсию, а потом навсегда.

И здесь обращу внимание на мысль, которую повторяют и Григорий Ревзин, и Юрий Сапрыкин, и тот же Гельман. Главный продукт, который создает современный город – это свободное время. Европейский город создает доступное и разнообразное свободное время. Европа – это вообще когда всего много, дробно и доступно. В Москве свободное время чудовищно дорого стоит. У москвича со средней зарплатой, заплатившего за съемную квартиру, просто нет денег свободное время потреблять. Потому что в Москве есть хорошие и безумно дорогие рестораны и клубы, но почти нет дешевых и вкусных кафе и баров. А в Питере на улице Рубинштейна длиной 750 метров пихаются примерно полсотни разнообразных едален, включая полутайное дворовое кафе «Кафе», где хозяин, карабахских армянин, по слухам, дает скидку всем, кто знает, что «Карабах» по-армянски будет «Арцах». То есть Питер безо всяких инвесторов и начальников освоил современную формулу городской жизни: город – это общение в максимально разнообразных формах. И если добавить к харчевням Финский залив с дюнами, озера Карельского перешейка, университеты, две сотни музеев, под сотню театров, дворцовые пригороды, покатушки на великах, прогулки по Островам, тайные экскурсии по крышам, концерты-квартирники, возможность сгонять за 20 евро в Финляндию, публичные лекции в библиотеках, – то да, Питер утирает нос страдающей насморком мегаломании Москве.