Иоахим Гофман - Сталинская истребительная война (1941-1945 годы)
Убийства немецких военнопленных и раненых советскими солдатами, начавшиеся в первый же день войны по всей линии фронта и вскоре скачкообразно возросшие, вызывают вопрос о том, как относились к этим явлениям командные структуры Красной Армии. Уже указывалось на то, что советское правительство, отвечая на инициативу Международного Красного Креста и учитывая позицию западных держав, пыталось создать видимость, будто и оно «при условии взаимности» признаёт общепринятые среди цивилизованных государств принципы обращения с военнопленными, соответствующие международному праву. Однако «постановление о военнопленных» Совнаркома от 1 июля 1941 г., циркулярное письмо главного интенданта Красной Армии о продовольственных нормах для военнопленных от 3 июля 1941 г. и предложение начальника Санитарного управления Красной Армии о должном госпитальном обслуживании военнопленных от 29 июля 1941 г., утвержденное начальником Главного управления НКВД по делам военнопленных и интернированных, не дошли до войск — и тому имеются ясные подтверждения — и, во всяком случае, как показывают все примеры, грубо игнорировались всюду. Эти постановления, очевидно, преследовали главной целью введение в заблуждение заграницы точно так же, как, например, превознесенная Сталинская Конституция 1936 года, провозгласившая и гарантировавшая в СССР все мыслимые права человека и гражданина, из которых практически ни одно не воплотилось в жизнь, но все циничным образом были обращены в свою противоположность. Иначе, например, нельзя было бы понять совершенно явного противодействия запрету, предписанному начальником Генерального штаба Красной Армии, маршалом Советского Союза Шапошниковым начальникам штабов фронтов и армий, отнимать у «военнопленных личные ценные вещи, деньги и бумаги». Ведь командующий войсками Крыма вице-адмирал Левченко (член Военного совета корпусной комиссар Николаев, начальник штаба генерал-майор Иванов) приказом № 091 от ноября 1941 г. как нечто само собою разумеющееся объявил общенародной собственностью денежные суммы и ценные вещи, отнятые у военнопленных, и, в соответствии с директивой Совнаркома № 0146, предписал немедленно передать их органам советского Госбанка. На практике обращение с военнопленными направлялось не директивами и постановлениями центральных властей, казавшимися серьезными только с виду, а приказами командиров, комиссаров и политруков, которые черпали свое вдохновение в подстрекательских лозунгах советской военной пропаганды.
Во всяком случае, многие приказы, донесения и показания советских офицеров и солдат позволяют увидеть разнузданность, с которой военнопленных и раненых просто-напросто вырезáли. Так, еще до 28 июня 1941 г. командир 36-го пулеметного батальона приказал расстрелять всех немецких военнопленных под Равой-Русской. Командир 225-го горно-стрелкового полка майор Савелин 2/3 июля 1941 г. приказал расстрелять западнее Сторожинца на Буковине 400 румынских военнопленных и несколько пленных немецких офицеров и унтер-офицеров просто ввиду трудностей их транспортировки. После того, как медсестра Елена Ивановна Живилова в начале июля 1941 г. под Бьелем, близ населенного пункта Сухари, стала протестовать против намеченного расстрела раненого немца на поле боя, от нее, в присутствии старшего лейтенанта Толкача, лейтенанта Халиулина и нескольких политруков, потребовал объяснений соответствующий батальонный комиссар, уже в конце июня застреливший немецкого военнопленного, пригрозив ей уголовным делом. Ей настрого приказали впредь расстреливать всех пленных офицеров, и, как она показала: «Даже мы, медсестры, должны были производить расстрелы нашими «наганами»».
«Пленные офицеры расстреливались все без исключения, — говорится и в записках одного красноармейца,[138] который вернулся к своим родителям в Усовку. — Расстрелов пленных я видел много… Только в одном месте их было 30.» Под Хомутовкой этот красноармеец наблюдал, как политрук убил раненого офицера и раненого солдата. Для образа мыслей на низовом уровне характерно подписанное младшим лейтенантом Ефремовым донесение о боевых действиях танка № 304, чей экипаж «был проникнут горячим желанием… уничтожить побольше фашистских гадов». В этом донесении от 31 августа 1941 г. написано: «Уничтожена санитарная машина с 2 лошадьми и 10 ранеными фашистами». Командир 1-й роты капитан Гадиев сообщал 30 августа 1941 г.: «Расстреляно 15 человек раненых», а политрук роты, младший политрук Буланов 5 сентября 1941 г.: «Разгромлен 1 санитарный батальон».
Имеется много документов, из которых вытекает ответственность за убийства пленных и более высоких командных инстанций. Так, майор из штаба 21-го стрелкового корпуса под командованием генерал-майора Борисова сообщил, что 4 июля 1941 г. по приказу штаба корпуса были расстреляны два немецких офицера, а водитель из штаба 154-й стрелковой дивизии показал, что в начале августа 22 немецких военнопленных после допроса командиром и комиссаром дивизии были убиты выстрелами в затылок, а перед этим их заставили вырыть себе могилу. Начальник штаба 26-й танковой дивизии подполковник Кимбар и начальник оперативного отделения майор Храпко совершенно мимоходом отметили в оперативной сводке № 11 от 13 июля 1941 г. как нечто само собою разумеющееся: «Сдалось в плен до 80 человек, которые были расстреляны».
То, что подобные злодеяния могли совершаться и на основе приказов по армиям, подтвердил полковник Гаевский из 29-й танковой дивизии в своем показании о расстреле младших немецких офицеров от 6 августа 1941 г. И было вполне логично, что, как показал советский лейтенант фон Гранц, батальонный адъютант в 800-м стрелковом полку, уже перед наступлением на Прокоповку 9 сентября 1941 г. был дан приказ не брать пленных. Расстрел раненых офицеров при этом оставил за собой лично комиссар этого полка. Как и другие военнопленные советские офицеры, плененный командир 141-й стрелковой дивизии генерал-майор Тонконогов также заверял на своем допросе в августе 1941 г., что о расстрелах немецких пленных ему ничего не известно и что убийство раненых могло объясняться только «недисциплинированностью на поле боя». При этом впоследствии стало известно, что именно генерал-майор Тонконогов сам приказал расстрелять немецкого офицера за отказ от дачи показаний. Другой советский генерал 19 сентября 1941 г. потребовал от раненого фельдфебеля Зейбота из 35-го моторизованного пехотного полка данных о населенном пункте, еще не занятом немцами, и, как показал под присягой опрошенный, заявил при этом, что «медленно замучает меня до смерти», если информация окажется неверной. Этот советский генерал позднее также был пленен немцами.
Допускаемый международным правом отказ от дачи показаний вообще вновь и вновь использовался в штабах как повод (возможно, даже взятый за правило), чтобы расстреливать военнопленных. Так, если привести некоторые из множества примеров, 14 октября 1941 г. в Ильинском командир немецкой саперной роты после 20 минут, отпущенных ему на обдумывание, и после того, как ему еще разрешили написать письмо своим близким, был расстрелян лично начальником штаба 53-й стрелковой дивизии, точно так же, как немецкий обер-ефрейтор — по распоряжению подполковника Чичерина, начальника штаба неуказанной дивизии. Хотя соответствующие действия также со стороны армейских, корпусных и дивизионных штабов вновь и вновь подтверждаются доказательствами, «общего приказа» по расстрелу пленных на этой стадии, похоже, не существовало, так что большое число таких убийств, согласно показаниям советских офицеров, политработников, врачей и солдат, уже в июле 1941 г. объяснялось с немецкой стороны «отдельными или специальными приказами» различных командных инстанций. При этом военнопленные офицеры и комиссары обвиняли в издании таких приказов друг друга, но, видимо, ответственность несли в первую очередь комиссары, у которых было и больше возможностей и склонности ликвидировать, помимо офицеров, также «капиталистов» или «фашистов». Поскольку «Советы», как констатировал 15 сентября 1941 г., подводя итоги, штаб оперативного руководства Вермахта, «зверски убивали по всему фронту с первого дня Восточной кампании», отпадает и слышимый иногда аргумент, что речь шла именно о мерах возмездия за применение немецкой стороной пресловутых директив о комиссарах, которые к тому же вообще не были известны в Красной Армии в начальной стадии войны.
Тот факт, что советские командные структуры, как доказано, вновь и вновь отдавали приказы расстреливать военнопленных, отказывающихся дать показания, вовсе не противоречил одновременному стремлению воспрепятствовать самовольным расстрелам в частях, чтобы получить военнопленных, доставленных в целях допроса. Об этом имеется многообразный материал: так, командир 168-го кавалерийского полка 41-й Отдельной кавалерийской дивизии полковник Панкратов и комиссар полка старший политрук Кутузов в тяжелейший период зимы, 28 декабря 1941 г., выражали недовольство и тем самым признавали, что подчиненные командиры частей тотчас расстреливают «немецких пленных фашистов» вместо того, чтобы приводить их в штаб, что препятствует разведке положения врага. Начальник штаба неуказанной (видимо, 65-й стрелковой) дивизии майор Котик и комиссар штаба, батальонный комиссар Кица предостерегали от самосудов и от того, чтобы просто расстреливать плененных солдат и офицеров, как было до сих пор, «вообще их не выспросив». Поскольку такие случаи особенно часто встречались в 38-м стрелковом полку, командиру и комиссару полка теперь пригрозили в случае повторения строгим наказанием. Полковник Кашанский, начальник штаба 30-й стрелковой дивизии, уже в начале июля 1941 г. указал в приказе на безусловную необходимость направлять военнопленных, даже «в тяжелораненом состоянии», в дивизионный штаб с целью допроса. Начальник штаба 62-й армии генерал-майор Москвин, военный комиссар штаба, полковой комиссар Зайцев и начальник разведотдела полковник Герман запретили подчиненным соединениям (31-я, 87-я, 196-я, 131-я, 399-я, 112-я стрелковые дивизии, 33-я гвардейская стрелковая дивизия, 20-я мотострелковая бригада), пригрозив строгими наказаниями, «расстрел совершенно безразлично какого числа пленных на поле боя», но тем самым, похоже, оставили открытой возможность расстрела в дальнейшем. А начальник штаба армии (видимо, 14-й) на мурманском участке полковник Малицкий и комиссар штаба, батальонный комиссар Бурылин 8 сентября 1941 г. выразили в приказе недовольство, что подчиненные соединения, например, 88-я стрелковая дивизия, перешли к тому, чтобы попросту ликвидировать по дороге транспорты с пленными, не доставляя их в штаб, что, однако, критиковалось не как, скажем, нарушение принципов гуманизма и международного права, а просто как «недостаток в организации войсковой разведки».
