Дмитрий Быков - Блуд труда (сборник)
На войне авантюризм и риск необходимы – но Лебедь никак не мог найти войну по себе; в сегодняшней России гибнуть решительно не за что. В результате немногочисленные талантливые военные гибнут по-дурацки: нечто непонятное и мрачное произошло с Рохлиным, который в политике был даже не нулем, а минус единицей (притом что воевал лучше многих). Лебедь разбился, летя открывать горнолыжную трассу (увлечения нашего президента доселе обходились лояльным чиновникам несравненно дешевле: в худшем случае ноги ломали). Буданов жив, но вот уже два года, как в силу известных причин не воюет – между тем его считали одним из лучших федеральных командиров. Я его не оправдываю, но всерьез полагаю, что убийцей его сделала бессмысленность войны – она порождает усталость и омерзение, которые копятся, как ртуть.
Есть качества, необходимые на войне и губительные на гражданке, – и есть люди, которые никак в себе этих качеств победить не могут: армия – их призвание, такое же неумолимое, как писательство у одних или воровство у других. Интеллигенты, для кого служба в армии – либо наказание, либо – в лучшем случае – пустая трата времени, не всегда готовы с этим считаться. Им трудно понять, что невостребованный талантливый генерал может оказаться по-настоящему опасен, даром что в этом нет никакой его личной вины; опасен он, конечно, прежде всего для себя, но и окружению может не поздоровиться. Лебедь погиб по нелепой случайности в мирное время, потому что – “Все дело в том, что, к сожаленью, войны для вас пока что нет”. Такова же причина гибели Рохлина (кто бы его ни убил – он подписал себе приговор, когда ушел из армии, где умел многое, в политику, где не умел ничего). Где нет настоящей армии – настоящие военные не живут: они становятся либо убийцами, как Буданов и Костенко, либо фактическими самоубийцами, как Лебедь.
Хорошо, что он не стал президентом России. На этом посту он продолжал бы принимать рискованные решения, за которые расплачивались бы, увы, не двадцать – и даже не двадцать тысяч человек… Впрочем, число жертв роковой авиакатастрофы наверняка будет исчисляться сотнями, ибо Красноярск обречен стать ареной тех еще финансовых и политических разборок. Лебедь оставил край без наследника и не в лучшем состоянии. Трудно представить себе гражданскую должность, на которой он смотрелся бы органично: в качестве секретаря Совбеза он разработал концепцию национальной безопасности, перепугавшую даже генерала Куликова, которого трудно заподозрить в особенной приверженности к демократическим идеалам: в сферу национальной безопасности, по замыслу Лебедя, попадало решительно все, включая состояние русского языка. Впрочем, это тогда его замысел был не ко времени – сегодня такая концепция не вызывает уже никаких возражений.
Собственно, и тогда дело было не в должностных превышениях: Лебедю напакостила дружба с Коржаковым, опять-таки чисто военное понимание солидарности. Не сказать чтобы Лебедь был таким уж романтиком – ему случалось совершать поступки весьма циничные и демонстрировать непохвальную неразборчивость, – просто разделение “свой – чужой” проходило у него по демаркационной линии “опальный – придворный”, он слишком хорошо помнил собственную опалу у Грачева, – и оттого гебист Коржаков, к которому он, конечно, не мог испытывать и тени профессиональной военной солидарности, казался ему симпатичным союзником. Это было заблуждение роковое и непростительное, хотя для страны, быть может, и спасительное. Вскоре беспардонно использованный и отброшенный Кремлем, Лебедь переместился в Красноярск, где для начала задружился, а потом напрочь рассорился с Анатолием Быковым. Это наиболее наглядный ответ на вопрос о манипулируемости Лебедя, о его способности терпеть рядом с собой наставника, советника, руководителя, спонсора и т. д. Быков был ему нужен до поры до времени, но в качестве губернатора Лебедь не мог выносить рядом с собою никого, кто посягал бы на его самостоятельность. Методы руководства краем были у него сугубо военные, авральные, рассчитанные на быстрый успех и внешний эффект – но в гражданской жизни все это малопригодно; львиная доля его хаотических действий была рассчитана – и рассчитана довольно точно – на ура и чепчики. Офицер обязан быть популистом: без солдатской любви и уважения противника он ничего не сделает. Оттого многие в крае любили его, несмотря на отсутствие экономических и социальных успехов: но такова уж особенность национальной политики – Путин тоже не осуществил никакого прорыва, однако выказал решительность, пустил в народ несколько солоноватых шуток, летает без устали и вот уже два года получает свои семьдесят с чем-то процентов всенародного одобрения.
Талант Лебедя был той же природы – это вообще чисто русский феномен: одаренность налицо, но в чем она заключается – сказать невозможно. Феномен чистой харизмы, силы как таковой. Талантливый военный – сегодня в известном смысле оксюморон, и не потому, что военный не может быть талантлив, а потому, что в наше время талант от него не требуется. По замечанию одного крупного нашего политолога, которого я не хочу называть, сегодня нужны не генералы, а пиарщики. Собственно военные таланты требуются на войне, в нынешней российской политической жизни требуются другие дарования; не то чтобы Лебедь вовсе не умел подчиняться – но он не готов был подчиняться ничтожествам. Есть люди, чьи таланты сегодня неприменимы, и подозреваю, что в этот разряд попадают почти все люди, которых стоит уважать. Страной правят обладатели применимых талантов, то есть в лучшем случае конформисты, а в худшем мошенники, и приход Путина в этом смысле ничего не изменил, ибо стратегии возрождения у страны до сих пор нет, а погружать больного в анабиоз, чтобы не так быстро гнил, – не лучший способ лечения.
В военном деле я не специалист, об успехах Лебедя в Афганистане судить не могу, но людей он берег, подтверждения тому опубликованы. В Приднестровье и Чечне от него требовалось не воевать, но мирить. Вероятно, он был хорошим командиром. Что касается гражданской жизни, решительно невозможно было понять, почему он вызывает симпатию, старательно играя в бурбона. И все-таки человек этот был мне небезразличен – и конечно, не потому, что я, как всякий интеллигент-хлюпик, мечтаю услышать “Равняйсь” (я два года в армии его слушал, выполнял – и не питаю никаких иллюзий насчет российского офицерства). Я Лебедя немного знал, встречался с ним для интервью и писал о его предвыборной кампании 1998 года в Красноярске. Обаяние его было бесспорно и действовало даже на людей, не склонных равняться, – в том числе и на меня. Впрочем, о нем и Окуджава высказался в интервью вполне комплиментарно: “Он хороший офицер, у нас был такой на фронте… Видно, что ему не нравится воевать. Он умеет говорить с солдатами”.
Он был человек эффектный, из тех командиров, о которых солдаты любят рассказывать легенды. О Лебеде таких легенд ходило страшное количество, одну я слышал лично – и, как всегда, от непосредственного очевидца. Относится она к афганским временам. Он узнал, что в его подразделении – не помню, чем он тогда командовал, – особенно яро зверствовали три дембеля. Каждому до отправки домой оставались считанные дни. Он вызвал всех троих и поставил перед выбором: либо на вас заводятся уголовные дела, либо я каждому из вас как следует дам в морду, и вы поедете домой. Естественно, между дисбатом и мордобоем изверги выбрали мордобой; двоим из трех он сломал челюсть. Эту легенду я слышал от нескольких его сослуживцев, в разных вариантах, но суть сохранялась; поступок вполне в его духе и вполне в духе нашей армии. Популярность его в армии после Приднестровья была огромна, особенно на фоне почти всеобщего презрения к Грачеву; даже Хасав-Юрт не оказался концом его карьеры: первая чеченская война была дружно ненавидима всем обществом, а когда стали ясны последствия хасав-юртовских соглашений, Лебедя легко было оправдать тем, что действовал он не по собственной воле (и это справедливо). Как всякий идеальный военный, действовать по собственной воле он, кажется, не умел вовсе: получалось самодурство.
Исполнителем он был почти идеальным, хотя мог и не стерпеть, когда приходилось подчиняться ничтожествам; в качестве руководителя гражданского объекта был совершенно беспомощен. И это при том, что присущи ему были многие качества, которыми не отличались политики в штатском: например, находчивость и самоирония. Он лично прислал Шендеровичу свой портрет с автографом: “Сержанту Шендеровичу от генерала Лебедя для работы над образом”, поскольку фраза “упал-отжался” нисколько его не рассердила; он даже сам полюбил употреблять ее. Отлично зная, как к нему относятся в крае, он не преследовал инакомыслящих и не воевал с журналистами. На вопрос о том, как он будет строить отношения с прессой в случае победы на выборах, ответил не без яда: “Когда ко мне в часть попадал журналист, мои отношения с ним заключались в обеспечении трехразового горячего питания”. Не знаю насчет трехразового питания, но красноярские оппозиционные СМИ вряд ли могут пожаловаться на какие-нибудь неудобства, кроме моральных. Агитировать против Лебедя в край лично прилетел Юрий Лужков (не преминув извлечь из этого приезда кое-какую личную выгоду) – и только добавил ему процентов: Москва – не лучший советчик для Сибири, там к ней отношение специфическое, при всем дружелюбии. На фоне своих врагов Лебедь вообще смотрелся недурно. Особая тема – его отношения с Березовским, который уже и смерть генерала успел использовать в своих нынешних целях: он не верит в ее случайность, и виноват в этом Путин. Он, видите ли, сам создал в стране такую обстановку, что ничему верить нельзя. Что ж, и Березовский, и Лебедь незаменимы в бою, но невыносимы в мирной жизни: один эмигрировал, другой погиб. Это, разумеется, не повод ностальгировать о временах боевых действий, когда были востребованы яркие личности, – а теперь, мол, все серо (березовская пресса именно в таком духе отреагировала на красноярскую трагедию). Военный, которому не за что воевать, опасен. Не менее опасен жулик, которому негде жульничать: когда доступ к финансам ему перекрыт, он начинает спекулировать исключительно на идеологии, доступа к которой, как ни крути, не перекроешь.
