Екатерина Дмитриева - Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна: Переписка из трех углов (1804–1826). Дневник [Марии Павловны] 1805–1808 годов
Поначалу, правда, Мария Павловна не знает, как отнестись к дифирамбическому «Прологу» Шиллера, сочиненному к ее приезду под заглавием «Прославление искусств» («Die Huldigung der Künste»)[47] (50 лет спустя, в 1854 г., он будет вновь исполнен в Веймаре в честь 50-летнего юбилея ее прибытия в герцогство). Матери она пишет: «Я посылаю Вам также, дорогая Маменька, “Пролог”, который Шиллер сочинил к нашему прибытию; надеюсь, что он Вам понравится, он очарователен, мне должно быть стыдно признавать это, но я говорю не об объекте, а о стиле…» – пишет она Марии Федоровне[48]. И в следующем письме: «Надеюсь, что “Пролог”, который я имела счастье Вам послать, был, милая Маменька, Вам небезынтересен; в нем избран тот тон похвалы, что делает текст приемлемым, и надо признать, что Шиллер сумел все это сделать с большой осторожностью. Мне вообще не следовало бы говорить об этом “Прологе”, но Вам, дорогая Маменька, я признаюсь в испытанном мною сильнейшем замешательстве при его постановке на театре, равно как и невозможности не высказать в отношении к нему своего одобрения»[49].
В дальнейшем Мария Павловна не пропускает практически ни одной постановки шиллеровых драм в Веймаре. И уже после смерти Шиллера, которая ее глубоко потрясла, посмотрев постановку любимой ею и Марией Федоровной драмы «Дон Карлос» в 1807 г., она признается матери, какое благотворное действие оказывают на нее «прекрасные идеи и сильные мысли» поэта, услышанные со сцены[50]. Впрочем, и вне сцены – еще при его жизни – она постоянно повторяла, какие нежные чувства вызывает в ней Шиллер («я все время возвращаюсь к Шиллеру, это правда, что в отношении к нему я испытываю большую нежность»[51]). Для представления о Марии Павловне тех лет характерно также публикуемое здесь письмо, которое она написала вдове Шиллера 12 мая 1805 г., узнав о печальном событии и тут же предложив взять на себя воспитание его детей (см. с. 396 наст. изд.). Как сообщила Шарлотта Шиллер своей невестке, «она (Мария Павловна. – Е.Д.) написала мне письмо в таких благородных и трогательных тонах, что мне ничего не остается, как отнестись к этому делу со всем возможным пониманием»[52].
О письме, которое Мария Павловна тут же написала матери с сообщением о смерти Шиллера, выразительно писал впоследствии писатель Иоганн Готфрид Зойме в книге «Мое лето 1805 года»: «Великая княгиня Мария Веймарская сообщила тут же о смерти со всеми подробностями и с глубоким чувством прекрасной души своей матери в Петербург; и никогда еще ни один национальный поэт не был так единодушно оплакан, как Шиллер на Неве»[53].
Общением с с Шиллером, умершим в мае 1805 г., Марии Павловне пришлось наслаждаться относительно недолго. Но когда в ноябре 1805 г. ее брат Александр приезжает в Берлин для подписания Потсдамского договора и навещает Марию Павловну в Веймаре, то она представляет ему двух других «веймарских знаменитостей» – Гете и Виланда. И, как она сообщала по этому поводу Марии Федоровне, «он их обоих оценил, и оба они были им воодушевлены. Виланд сказал мне: Я хотел бы стать его Гомером»[54]. Cо своей стороны, и Александр в беседе с Виландом сказал, что чувствует себя необычайно счастливым, увидев собственными глазами, как счастлива его сестра в окружении стольких замечательных умов[55].
Гете – яблоко раздора в императорской семье
Когда Мария Павловна начинает общаться с Гете, произведений которого (в отличие от Шиллера и Виланда) в России она не читала, ее cобственное неведение ее пугает. «Как можно общаться с Гете, не зная его произведений»[56], – задается она вопросом и тут же решает заполнить лакуну, читая его книги и посещая лекции.
Первым романом Гете, который по настоятельному совету своих новых знакомых Мария Павловна начинает читать, удивляясь притом собственной храбрости, были «Страдания юного Вертера». «Вы спрашиваете меня, милая Маменька, что я читаю! Что бы Вы сказали, если бы я Вам призналась, что с того времени, что я здесь, я читаю “Вертера”. ‹…› Мне его дала почитать госпожа фон Штейн, пожилая и весьма уважаемая дама, к которой Герцогиня испытывает большую симпатию»[57], – пишет она матери, словно извиняясь за фривольное чтение, ссылаясь при этом на авторитет респектабельных людей. С матерью, да еще со своей старой гувернанткой Мазеле она обсуждает роман. «Я нахожу, – делится она своими впечатлениями с Жаннетт Юк-Мазеле, – что он написан великолепно, и очень интересно; в нем также много прекрасных мыслей. Что же касается изображения страсти в этой книге, то поверите ли, дорогой Друг, если я Вам скажу, что мне было стыдно читать. Но именно это со мной и произошло. Многие считали, что чтение это мне навредит, потому что у меня слишком живой характер; я спрашиваю их теперь, о каком вреде идет речь, мне отвечают, просто Вы недостаточно хорошо понимаете немецкий язык. Пусть они говорят, эти людишки, а я продолжаю читать книгу, которую очень даже хорошо понимаю с начала и до конца, и вот я, как Вы видите, вовсе не собираюсь кончать жизнь самоубийством»[58]. Слегка откорректированную версию своего впечатления от чтения романа Мария Павловна дает в письме к матери: «И все же я должна Вам признаться, милая Маменька, что я не понимаю, почему эта книга столь многим вскружила голову; то, что он говорит в оправдание самоубийства, может показаться убедительным, но, Бог мой, то религиозное чувство, которое каждый имеет в своем сердце, легко способно разрушить подобные доводы»[59]
Но при этом с самим Гете Мария Павловна еще долго его произведения обсуждать не отваживается – в чем ее полностью поддерживает и Мария Федоровна: «Я очень хорошо чувствую, милая Маменька, что Вы довольны, что с ним я не обсуждаю его произведений. Нет, никогда я не найду в себе достаточно для этого храбрости; они много наделали шуму в свете, они содеяли много хорошего и много плохого, в особенности в этом “Вертере” уж слишком много вольностей»[60].
Целая дискуссия между матерью и дочерью развернется в дальнейшем в письмах 1805 – 1810-х гг. касательно творчества Гете. Несмотря на все попытки Марии Павловны приобщить мать к его произведениям, та оставалась к нему холодна и как к личности (явно предпочитая ему Виланда), и, главное, как к писателю, которого за роман «Страдания юного Вертера» и спровоцированные им самоубийства почитала крайне безнравственным. Так что Мария Павловна в одном из ответных писем даже восклицает, что Гете сам лишил бы себя жизни, знай он о содержании писем маменьки: «Вы пишете мне об этих двух утопившихся женщинах, ну что ж, милая Маменька, скажу, что не далее как вчера вытащили из воды еще и третью, все это действительно внушает страх, и Гете наверное повесился бы, если бы подозревал о том, что Вы пишете в письме по этому поводу, милая Маменька; это ужасно, такое количество самоубийств»[61].
Пять лет спустя новый роман Гете «Избирательное сродство» становится новым предметом их жарких обсуждений. Своими первыми впечатлениями о романе Мария Павловна делится сразу же после его публичного чтения самим Гете, а как только роман выходит в свет, тут же посылает его в Петербург. «Я отвлекаюсь, – пишет она матери 12 октября 1809 г., – от многого грустного в настоящем и будущем, читая роман Гете; в нем многое можно было бы наверное подвергнуть критике, но есть тонкие и глубокие мысли, и, как мне кажется, глубокое знание человеческого сердца: но я считаю ‹…›, что он перенасыщен деталями: однако стиль кажется мне прекрасным»[62].
Вообще же в этот раз обсуждение уже явно выходит за рамки диалога в письмах между Марией Павловной и Марией Федоровной, и в него оказывается втянута вся герцогская семья: «Герцог, дорогая Маменька, почти полностью разделяет Ваше мнение о романе Гете; это все, что я сегодня могу сказать, оставляя за собой право более полного развития темы»[63].
И действительно, пять дней спустя Мария Павловна пишет по поводу «Избирательного сродства» письмо, которое по праву может считаться одним из наиболее ярких русских откликов на роман Гете, и в котором, кажется, раскрывается вполне нравственный и духовный облик повзрослевшей Марии Павловны:
«Я хочу, добрая моя Маменька, поговорить с Вами сейчас о романе Гете и выразить Вам чистосердечно свое о нем мнение, поскольку Вы были так добры, что сами попросили меня об этом. Я бы сказала, что эта книга написана для того, чтобы быть превратно истолкованной, и поэтому она без сомнения принесет ее автору дурную репутацию; к негативным моментам относится то, что в ней есть нечто, что никто, ни он сам, и никто другой на свете не посмел бы совершить; например, ночная сцена, которая действительно вызывает отвращение и отталкивает от самой книги, несмотря на ту стилевую окраску, которую автор ей придал. Но так как автора нельзя судить по внешности, то есть, чтобы выразиться точнее, нельзя судить исходя из нравственно уязвимых мест, то я скажу Вам, милая Маменька, что, по мнению Гете, роман в сущности моралистичен. И это потому, что в финале виновные оказываются наказанными и их ждет трагический конец, который есть следствие заблуждения, которому они поддались; но это заблуждение, по моему мнению, должно рассматриваться как важный недостаток романа, потому что ни смерть одного героя, ни смерть другого не лежат в природе вещей. Мне всегда объясняли, что роман должен быть картиной общественных нравов; и если такова действительно цель романа, то финал романа Гете в еще большей степени подлежит критике; мне претит это магическое очарование, что овевает Оттилию, смерть ее кажется мне почти смешной ‹…› К тому же я не могу ей простить, или скорее я не понимаю, почему она ни разу не подумала о том, что позволяя себе любить Эдуарда, она разрушала тем самым счастье своей благодетельницы, потому что она видела уже, что Эдуард тоже любит ее. Ведь она полюбила несвободного человека, и сделала это, перешагнув через ту, которая почиталась ее второй матерью! – Эдуард кажется мне наиболее отвратительным, Шарлотта заинтересовала меня более всего, в ней есть чувство, но я перестаю ее понимать в сцене смерти ребенка: спокойствие, которое она сохраняет в отношении виновницы этой смерти, потому что Оттилия действительно виновна, содержит в себе что-то неестественное, и еще менее естественно признание, которое делает ей Оттилия и которое она выслушивает в первый момент своего горя. Но что касается красоты стиля, дорогая Мама, я считаю, что это поистине классическое произведение, и в этом смысле я не знаю книг, из того малого числа, что я читала, которые бы доставили мне столько удовольствия, и я ничего не читала, что бы меня так заинтересовало. В книге описаны не люди, какими они должны были бы быть, но часто, возможно, такие, какими они являются на самом деле, потому что встречаются иногда удивительно точные моменты, и автор, судя по тому, как он описывает, очень хорошо знает слабости бедного человеческого сердца! – наконец, я думаю, что эту книгу не надо давать читать молодым людям, даже женатым, до тех пор, пока они не в состоянии будут прочувствовать все ее недостатки наряду с достоинствами. – Вот моя исповедь на эту тему, дорогая Маменька, которую я не могу изложить Вам в полном объеме, иначе она перейдет все границы письма: я добавлю лишь одно, Герцог очень не любит эту книгу и очень ее порицает. Мне привелось на днях читать на нее рецензию в одной французской газете, которая показалась мне хорошо написанной; я не люблю название Wahlverwandtschaft, которое переводят на французский как Affinité selective: мне кажется, что немецкое название неточно; потому что согласно химическим законам то, что родственно (verwandt), что имеет сродство, не обладает избирательностью, особый врожденный, естественный инстинкт порождает сродство, которое, как мне представляется, не связано с выбором; но пусть об этом судят люди более знающие, однако я прошу Ваc, добрейшая моя Маменька, скажите мне, не находите ли Вы, что виновные наказаны по справедливости! Мне кажется, что так оно и есть, и бедная Шарлота, которая остается в живых, более всех несчастна»[64].
