Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6373 ( № 21 2012)
Какое, например, сегодняшнему читателю дело до смены помещиков разночинцами в России XIX века? Хотя бы даже эти самые разночинцы содействовали развитию промышленности и буржуазных отношений. Чтение художественной литературы не должно превращаться в археологию. Как не должно оно превращаться и в подглядывание в замочную скважину за теми подробностями личной жизни писателя, что так или иначе проникают в произведение и с горячим затем усердием извлекаются из него стараниями отдельных исследователей. Тот кристалл вечного, заключённый в великом произведении, испытывается временем, очищаясь постепенно от сиюминутного и поворачиваясь к читателю разными гранями, в которых отражаются или, напротив, просвечиваются разные смыслы.
Желая того или нет, И.А. Гончаров создал глубоко религиозный роман с неповторимым, ускользающим от прямолинейных трактовок главным героем. Уникальность Обломова состоит в его двойственности и парадоксальности. Это трудноуловимый, не поддающийся однозначному истолкованию персонаж, персонаж с двойным дном. Внешне он совершенно бездеятелен и проводит дни, распластавшись на диване. Но по-своему, внутри собственной системы ценностей и взглядов, он последователен и деятелен чрезвычайно. Обломов и Штольц традиционно противопоставляются друг другу, являясь равноправно существующими противоречиями. Наметив ещё в "Обыкновенной истории" подобную же антиномию, на примере дяди и племянника Адуевых, Гончаров только усилил её в "Обломове", превратив к тому же двух разнополюсных героев в выразителей двух философских систем. Штольц, существующий и действующий "для самого труда, больше ни для чего", потому что "труд - образ, содержание, стихия и цель жизни", выражает философию кальвинизма, в соответствии с которой труд понимается как религиозная обязанность, а бездействие, леность приравниваются к греху. Обломов выступает продолжателем Екклесиаста, провозгласившего: "Ибо что будет иметь человек от всего труда своего и заботы сердца своего, что трудится он под солнцем? Потому что все дни его - скорби, и труды его - беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя. И это - суета!" (Еккл., 2:22-23) "Всё вечная беготня взапуски, - вторит Екклесиасту Илья Ильич, - вечная игра дрянных страстишек, особенно жадности, перебиванья друг у друга дороги, сплетни, пересуды, щелчки друг другу <[?]> Скука, скука, скука!.."
В системе Кальвина-Штольца Обломов - лежебока и бездельник. В системе Екклесиаста-Обломова Илья Ильич - самый что ни на есть деятель. Н.А. Добролюбов истолковал "обломовщину" как проявление разлада между словом и делом. Но в отличие от древнего мудреца, вздыхавшего: "Всё суета!" и вместе с тем то испытывавшего себя весельем, то пытавшегося насладиться добром, а в общем, ведшего себя крайне непоследовательно, Илья Ильич, оглянувшись как-то, сказал о жизни: "Какая скука!" После чего облачился в шлафрок и лёг на диван, проявив себя человеком в высшей степени последовательным и деятельным. Если понимать, что деятельный человек следует принципу: "сказано - сделано".
Лишь однажды, подобно Екклесиасту, позволил себе Илья Ильич испытать своё сердце. Гонимый чувством к Ольге Ильинской, Обломов покинул свой диван. Покинул, чтобы в ближайшее затем время понять: "Лучше горсть с покоем, чем пригоршни с трудом и томлением духа" (Еккл., 4:6).
Обломовский диван занимает в романе одно из центральных мест. Значительную часть времени Илья Ильич проводит именно на нём. Здесь то в форме монолога, то диалога размышляет он о скуке и суетности жизни. Это особая территория, недоступная для других, для внешних, подающая Илье Ильичу единственное потребное для него и ценимое им благо - покой и беззаботность. Сделав попытку покинуть эту территорию, разочарованный Обломов довольно скоро вернулся, чтобы никогда уже не выходить за её пределы. Можно даже сказать, что на Агафье Матвеевне Пшеницыной Обломов женился, не сходя с дивана. Диван - это своего рода Эдем, хоть и сжавшийся до смехотворных размеров. Именно на диване видит Обломов свой знаменитый сон, содержащий апофеоз "обломовщины", или философии, Ильи Ильича.
Характерно, что IX глава была написана прежде самого романа. Гончаров называл "Сон Обломова" увертюрой, подчёркивая, что роман не просто начался с этой главы, но и вышел из неё. И хотя Илья Ильич действительно спит, "сон" в данном случае используется не только и не столько в значении "не явь". "Сон" выступает синонимом "мечты". Обломов грезит блаженством, навсегда и безвозвратно утраченным. Блаженством, сводимым к созерцательному покою, чуждому заботам и попечениям. Обломовка, которую он видит во сне, более всего напоминает утерянный рай, память и мечту о котором хранит Илья Ильич.
До своего грехопадения первые люди жили в саду Едемском, вкушая от всякого древа и обладая землёй, владычествуя над тварями и не стесняясь наготы своей. То же и обломовцы, без труда вкушающие плоды. Всё, что есть на подвластной им земле, подчиняется им беспрекословно. Кругом царят нерушимые тишина и покой. Сон перемежается вкусными кушаньями, и никто не стесняется наготы своей сиречь непосредственности, искренности и даже невежества. "Скука!" - восклицает Штольц, глядя на обломовскую идиллию. "Скука! - отвечает ему Обломов, указуя на петербургскую жизнь. - Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя? <[?]> Разве это живые, неспящие люди? <[?]> Собираются, кормят друг друга, ни радушия, ни доброты, ни взаимного влечения!.."
Обитателей Обломовки Гончаров рисует богатырями, обладателями отменного здоровья. Даже внешностью напоминают они первых людей: "В то время были на земле исполины <[?]> Это сильные, издревле славные люди" (Быт., 6:4). Но Илья Ильич, хоть и хранит память об Обломовке, будучи всё же сыном века сего, время от времени принимается рефлексировать, то жалея нерастраченных сил, то стыдясь собственной неразвитости и остановки в росте. Правда, Екклесиаст и тут берёт верх над Кальвином. "Всё суета сует и томление духа. Одна участь постигает всех", - нашёптывают волны сна, несущие забвение и стирающие следы рефлексии. И верный себе, Илья Ильич засыпает[?]
Перу И.А. Гончарова принадлежат три романа - "Обыкновенная история", "Обломов", "Обрыв". Сам писатель говорил, что "это не три романа, а один", поскольку трудился над разработкой одной и той же идеи, развивая и обогащая её последовательно. Но всё же центральной фигурой этого триптиха остаётся Илья Ильич Обломов, которому предшествовал Александр Адуев и из которого затем вышел Борис Райский. Но ни Адуев, ни Райский не смогли стать фигурами, равновеликими Обломову. Адуев - это словно бы намеченный абрис Ильи Ильича, в то время как Райский - его тень.
В романе "Обломов" нет ни правых, ни виноватых. Каждый прав по-своему и не прав, с точки зрения оппонента. При этом противостоящие системы взглядов в равной мере обладают как преимуществами, так и недостатками. Читателю словно предлагается выбрать и самому решить, с кем он и что ему ближе - личное ли преуспеяние и самозабвенный труд, окружённые расчётом и лицемерием, или бесславное существование среди простых, искренних людей. Тем более что всё равно - конец у всех один.
Светлана ЗАМЛЕЛОВА
«Бог знает, что за солнце!»
«Бог знает, что за солнце!»
ИВАН ГОНЧАРОВ - 200
Давным-давно, когда мне было 13 лет, произошёл такой "конфликт культур": я просил у мамы на день рождения "Всадника без головы", а она мне подарила книгу И.А. Гончарова о плавании фрегата "Паллады" в Японию (1852-1854 гг.). Очень была красивая: с белым парусником на синем переплёте, с множеством картинок (в том числе и с потрясающими, как я теперь понимаю, японскими) - но до чего занудная! Ни одной перестрелки!..
Сегодня, когда мама давно уже живёт лишь в моей памяти, я ничего не помню про того "Всадника" (помню только, что без головы). А гончаровский фрегат так и плывёт параллельным со мною курсом по жизни.
Что же я вижу в той книге сегодня?
Представьте себе описанный волшебным гончаровским пером кусок планеты от Кронштадта до Нагасаки - через три океана. Ураганы в "гремящих широтах", жуткие, удушающие безветрия на экваторе, самые разные небеса, самые разные берега с чудесами ботаники. И вот мимо всех тех чудес (или даже сквозь них) плывёт уморительно трогательный народ - букет из белобрысых и простодушных лиц тамбовско-симбирской национальности. Поют свои "Белы снеги". Пляшут "Барыню". Удивляются: "Надысь в том вот порту за такой же товар полшильника просили, а тут, глядь, цельный шильник!" (шиллинг). Матрос Мотыгин вернулся из увольнения с подбитым глазом - вздумал "поиграть" на портсмутском базаре с "леди, продающей рыбу" ("Это, - поясняет автор, - всё равно, что поиграть с волчицей в лесу"). С матроса Фадеева в тропиках слезла вся шкура: "Бог знает, что за солнце! У нас в Тамбове, бывало, весь день лежишь[?]" А вот около Зондского архипелага, в открытом море, в непроглядной тропической тьме, под бортом корабля вдруг раздаётся плеск вёсел. "Кто идёт?!" - кричат с мостика. "Чухны приплыли, ваше благородие", - докладывает вахтенный матрос. "Или литва", - уточняет другой.[?]
