Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2004)
Приезжал еще автор и еще два часа украл. Но нельзя докатиться до фразы: всё я, а что мне?
Что за идиотизм в призыве “Ни дня без строчки”. Это призыв чугунной задницы.
И вот, получив подарок от “НС”, я пошел было обмыть его к дяде Сереже. Но остановился. И долго ходил по морозу, а так как мерзко от слова “кальсоны” и не ношу их, то мерз и мстительно запрещал заходить греться. “Нечего, нечего, не останется от тебя ни племени, ни семени. Так и надо тебе, Вова. Пишешь ты еще хреново” и т. д. Разве не дурак я? Отказываясь от старого (метода, знакомств, друзей) во имя нового, я оказываюсь ни там, ни там.
Не скули и не хвались — вот и вся формула.
Москва вытравила из меня почти всё, взамен не дав почти ничего. И в Вятку не вернешься. И долго так мне на расшарагу жить?
Мне в год 60-летия революции вернули повесть. Требуют светлого. Разве высветить (и высветлить) темное не есть хорошо для отечества?
Холод, хорошо. Выгулял горечь. Заходил в четыре книжных магазина. Дураков не осталось — на прилавках одна дрянь, хорошее скупается. Может быть, и правильно, что цены повышены. На книги, в смысле.
15 января. Интересно, чего это я вдруг упрекаю Москву? А сам я? Не сам ли упрекал того, кто упрекает в своих бедах обстоятельства? А сам?
Некого винить.
23 января, воскресенье. Был в Калитниках, церкви Всех скорбящих. Поставил свечу за книгу, свечи за Надю и Катю (вот уж грех-то, так грех на мне — некрещеные), свечу за отца и мать.
Вера крепнет во мне. Я пытаюсь понять, какая Вера? В Бога? В любовь? Вера в нацию? Тут сто раз вздохнешь. В ее предназначение? За счет ее крови, ее Бога, ее любви?
Свечи горели, хор пел. На улице крещенский мороз под — 30о. “Моли Бога о нас”... Так в этот полдень пели в тысячах церквей. Моли Бога о нас. Просьба ко всем святым. А им каково? “Молите Бога о нас!”
Разные лица. Жарко. Холод по ногам. Леса внутри для ремонта. В притворе покойник ждет отпевания, лицо в венце горящих свечек.
“Молите Бога о нас”.
Перед кладбищем пруд. На нем желтые лыжники, транзистор за спиной, как вещмешок.
Рынок недалеко. Продают на таком холоде собак, щенков. Мутные голубые глаза сиамских котят за пазухой толстой бабы. Мотыль на брезенте, снизу горит свеча, красные руки продавцов. Кролики жмутся друг к дружке. Спокойные голуби.
Рыбы — моллинезии — в плексигласовом корыте с подогревом. Черные, ленивые. В туалете греются пьяные мужики. Милиционер в перчатках, выписывающий штраф желтым карандашом. Иней на деревьях. Очереди в магазине за мясом.
Свеча горит моя. Горит свеча за книгу, за повесть. За жену и дочь, за отца и маму.
Кто будет молить Бога обо мне? О терпении еще выскажусь.
“Моли Бога о книге моей, о целости ее”...
Сегодня уже пятница. 28 января. Читаю Палиевского. Прочел “Последний магнат” Фитцджеральда. Уж куда “папе Хэму” до него!
Главу о гениях Палиевского надо расклеивать в виде стенгазет во всех творческих союзах.
Погода погрустнела. Косой снег. Вверху, пока летит, вроде белый, внизу быстро разминают в грязь. Не вышло у меня описания того солнечного дня 17 января, когда сказали, что рассказы подписаны, дело за повестью. Это было как будто в городе будущего. Свободные солнечные улицы.
Мысли (упорные) о выходе из Союза писателей. Если зарежут повесть. Не больно-то и надо. Болтовня, сделки, зависть, заспинное шипенье. А хари! Нет уж, я за пивом и в очереди могу постоять, и дочь лишний раз обойдется без свежих пирожных.
Одна радость. В “Лит. России” идут три штучки. Сейчас повезу Катю в больницу, и заедем.
Надя статью закончила. В последние дни и ночи падала замертво.
31 января. Ночь, понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, что “бывают мечты на Земле”.
Читаю Библию.
Ездил в субботу в Голицыно.
Ночь, уже перевалило за полночь,
Февраль. Вот и январь — две рецензии, десять писем — и всё. И ожидание исполнения приговора (цензурой над книгой).
В метро оставили бомбу. Взорвалась. Жертвы. Еще два взрыва на ул. 25 Октября. Смотрел “Село Степанчиково”, подумал вдруг, что в русской литературе нет почти ситуаций подслушивания. А у французов и кого угодно, и сколько угодно, и даже на этом стержень интриг, узнавания... А ведь неприлично подслушивать. Был грех за Львом Николаевичем: подслушивал.
Сейчас не спалось.
А сны — матушка! — сны какие снятся, если записать, так точно что сумасшедшего сны.
Помню, как меня поразило, когда открылся состав слова “с ума сшедший”. Бежал по коридору школы, кого-то толкнул. Обозвали этим словом. Потом в тишине шел по тому по коридору и дошло. С ума сшедший. А ведь произносилось: сумасшедший.
Холодильник, сволочь, аккомпанировал записи. Умолк.
Денег нет. Надю зовут в директора школы. Против. Одна толковая статья дороже месяца благотворительности. Хотя и это спорно. Вечный вопрос — осчастливить сейчас кого-то конкретно (ближних) или когда-нибудь, но многих.
Может быть, главный вопрос русской литературы в том, как, оставаясь порядочным человеком, открыть глаза на зло, скрывающееся под личиной добра.
Ой, хоть бы февраль, хоть бы февраль!
2 февраля. Вчера был на партбюро. “Докладал” о молодых прозаиках и критиках Москвы. Много набрал, десятка три. А много ли на 10 млн? Много. Как говорится: уже заявивших о себе. “С надеждою гляжу на наше поколенье”, видя в нем границы между корыстью и бескорыстием.
Сорокин сказал: надо выцарапать повесть из цензуры, а там говорят: “Как это вообще было возможно — допустить повесть такую до набора?”.
Пасмурные дни. А луна уж прошла первую четверть.
Уезжаю в Голицыно, весь полуживой. Возьму и эту мочалку — дневник, хоть поскрестись изнутри, омочившись слезами.
И опять настроение испортилось. Всё от пустяков.
Гулял по голицынским проспектам, собаки лают, “родной” запах горящих торфяных брикетов из труб.
И, конечно, привело на кладбище. Мне и спрашивать не надо, где оно. Ноги каждый раз на новом месте приведут меня к крестам. Крестов мало, больше звездочек, так как много могил военных. Они же, военные, в магазинах и много на улицах.
Моя доверчивость меня губит, “раскалываюсь” мгновенно для начала знакомства, потом замыкаюсь, казнюсь. Ходил долго. Каких только проспектов не изгулял! Дети в темноте играют, все в снегу.
Здесь на еду приглашают, едят все за одним столом. Как в армии, только там водят строем.
Нет, нет пока успокоения. Где взять? Полжизни в цензуре. На рукописи, возвращенной по почте из “Нашего современника”, символическая надпись: “Поступила в поврежденном виде”.
4 февраля. Сутки не было снега, и старый уж неуловимо оттеняется. А ведь вот помню: иногда стояли солнечные бесснежные зимы и декабрьские снега по два месяца не подновлялись и всё равно были ослепительны.
Тяжко бедняжке. Тыщу раз передумал: ехать — не ехать в издательство? Не поеду. Выстою. Поеду на партсобрание.
Говорил с Солодиным (чин в цензуре). Беспросветно. К Тендрякову — глухо. Душеспасительные советы.
К кому еще? Что еще?
Денег нету совсем. Не пал я духом, доделал кое-что в “Ямщицкой повести” (сны, Анна), чтоб хоть как-то выглядела книга книгой, мужался, но когда сегодня зачеркивал страницы, сердцу стало жарко и рука дрожала. Старался зачеркивать хотя бы не крест-накрест. Не навсегда же. Бросили меня. Не захотели возиться. Сорокин, зная о решении цензуры, уехал в отпуск, Марченко от трусости говорил со мной через редактора, у директора вообще удобная позиция — “из отпуска”, “не в курсе”.
Только техреды, машинистки, производственники — вот от кого любовь и сопереживание. Корректура тоже. Художники — свиньи, за переделку шмуца слупили последнюю пятерку, а уж как хотелось хоть на пятерку уменьшить горечь, оттянуть от души тяжесть.
Выживай, Володя.
Пять дней ждал меня этот стол. Пишу заявление, чтоб хотя бы тираж увеличить, ведь нищета. Поеду завтра снова в издательство. Редактор еще, как на грех, в отпуск уходит. Одно к одному.
Вот так вот кончилась история борьбы за книгу. Уж какой борьбы — ожидания, изнурения.
Не ужас ли — желать счастия России и быть за это виноватым.
Но что же! Не всё же мрак и вихорь. Не всё. Я — живой, у меня отец и мать, верная жена, хорошая дочь. Надя вообще выстояла эти удары героически. А еще перебирание 1/10 части своих завалов радует чрезвычайно: я богат, можно запереться и долгие недели доводить до ума торопливость записей 25—30 лет. Заодно разбираясь в себе.
Ох, повзрослел я в 77-м году!
Горько, неужели судьба прижизненных изданий относится по времени на пожизненные? Отбрось предрассудки — верь.
