Алексей Поликовский - Москва против Мордора
Сегодня тут, на Пушкинской, в час первой и быстрой реакции на президентские выборы, многих нет. Нет норковых шуб и эксклюзивных джентльменов, держащих в руках IPadы в дорогих кожаных чехлах. Нет игривых и веселых лиц, которые сразу выдают тех, кто пришел на митинг как на тусовку. Здесь сегодня ядро протеста. Здесь сегодня те, кто готов к долгому пути. Политических лозунгов, как всегда, много — «Мы хотим, чтобы в России избирался президент, а не вождь!» — но при этом то тут, то там возникают в толпе трогательные, самодельные, придуманные вечером на кухне, нарисованные цветными фломастерами лозунги конкретной социальной боли. Стоят люди с плакатом, который вопит о закрывающейся школе для инвалидов, несут огромную растяжку ограбленные вкладчики АМТ-банка, движется по площади плакат инициативной группы МГУ «Нет коммерциализации образования!»
Речь не только о честности выборов, речь о честности жизни. Я был на всех митингах, но пока что не слышал со сцены ни слова о необходимости обязательной — для всей страны — индексации зарплат в условиях инфляции, об обдираловке высоких цен, о нищенских пенсиях, о жалких зарплатах. Свободу — обещают, а хороших зарплат — нет. Но не для того же все эти люди раз за разом выходят на улицы, чтобы протолкнуть Немцова назад в телевизор и повысить капитализацию Собчак? Не для того же вообще все это движение тысяч людей, чтобы кто-то провел новую и удачную для себя приватизацию, а кто-то получил старые думские привилегии, без которых ему, бедному, так трудно жить?
Удальцов стоит на сугробе. Он в черной курточке и джинсах. Сколько я его видел, он всегда в черной курточке и джинсах. Даже на Якиманке в мороз он был в легкой курточке и джинсах. Вокруг него на опустевшей после митинга площади тесным кольцом стоят восемьсот человек, решивших остаться. С одной стороны на высокой крыше сияет вывеска галереи «Актер», с другой стороны на сером фасаде «Известий» ярко светятся рекламы Costa Coffee, Mosca и прочих мест наслаждений. За большими идеально чистыми стеклами видны нежно сблизившие головы пары за столиками, на которых стоят бокалы и тарелки. А тут, на площади, действительность упростилась до предела: черный воздух, белый снег, восемьсот протестантов и циклопические массы ОМОНа, вдруг вдвигающиеся в сквер со всех сторон.
Кто-то сзади, через плечо, протягивает Удальцову мегафон. Он берет. Его голый череп блестит в отблесках рекламы. У него невозмутимое лицо человека, прошедшего через три тысячи уличных заварух. Рот едва заметно пожевывает резинку. Он говорит людям совершенно спокойно, без экзальтации: «Будем стоять. Останемся здесь. Холодно, конечно, но ничего, мы потерпим. Прохоров тут на митинге выступал, обещал нас всех не подвести, сейчас подъедет и с нами тут постоит», — не меняясь в лице, все так же серьезно говорит Удальцов, но в голосе его теперь появляется едкий сарказм. «И Касьянов тоже с нами постоит. И Зюганов… у него украли второй тур… он тоже подъедет и с нами тут постоит. А не постоит, я и без него тут сам постою». У Удальцова звонит мобильник, он слушает и говорит людям: «Сейчас подвезут палатки. А пока устроим открытый микрофон…»
Восемьсот человек стоят плотно, упираясь друг в друга плечами. Кто-то спрыгивает в заснеженный фонтан и клеит там листовки. Я стою во втором ряду этого сплоченного кольца, в трех метрах от Удальцова, и рассматриваю людей вокруг себя. Тут почти исключительно мужчины, это такая тяжелая мужская толпа, состоящая из людей с крутыми лицами. Рядом со мной стоит огромный детина с коротким ежиком на голове, в застегнутой куртке, которая, кажется, сейчас треснет под напором его могучей выпуклой груди. Рядом с Удальцовым стоит невысокий — поперек себя шире — мужик, у которого куртка расстегнута и ворот рубашки тоже. Нос у него картошкой и красный. Холода он не чувствует вообще, в принципе. Он улыбается. Ему все это нравится. Этот добродушный представитель городских низов берет мегафон и говорит то, что никак не доходит до изысканной московской публики: «Прохоров и Путин это одно! Прохоров и Путин это одно!» — и так далее пятнадцать раз подряд. На шестнадцатом Удальцов забирает у него мегафон со словами: «Ну тебя заклинило, отец!»
ОМОНом полон уже весь сквер. Сбоку, от галереи «Актер», через боковой проход, входит отряд в черных шлемах с опущенными забралами. Сверху, от памятника, с агрессивной быстротой движется еще один отряд, построенный в ряды, вытянувшийся на сорок метров. У них черные кирасы, черные поножи, черные налокотники. Лиц нет, вместо голов черные шары, жутковато поблескивающие в отблесках городских огней. Вдруг они кладут руки в перчатках друг другу на плечи, и тогда вся колонна превращается в змею, быстро обтекающую своим длинным телом круг людей у фонтана. Потом останавливаются и мелко и дробно начинают стучать дубинками по поножам, создавая непрестанный угрожающий звук. И в сотый раз повторяет с монотонной настойчивостью вежливый голос, несущийся над площадью: «Граждане, выполняйте законные требования сотрудников полиции! Не поддавайтесь на провокации! Не подвергайте свою жизнь опасности!» Но никто не уходит.
Я проталкиваюсь к краю толпы. Получить дубинкой по голове и провести ночь в кутузке сегодня не входит в мои планы. Уходя, закидываю голову вверх: вверху в черном небе слева круглая лимонная луна, справа огни зависшего над толпой и громко ревущего вертолета, а прямо между ними мягко переливается красный флаг Российского социалистического движения. На верхней ступеньке лестницы, ведущей от памятника в сквер, стоит какой-то крупный милицейский чин со штабом. Он в меховом картузе и в коричневой длинной кожанке. Обозревает сквер, фонтан, снег и кольцо людей как поле грядущей битвы. Полицейские рации орут вовсю, идут доклады с Лубянки, с Тверской, с Манежа. Снизу подбегает офицер в ушанке, ходивший на разведку к фонтану, и докладывает. Другой, расхаживая перед строем еще одного отряда, объясняет: «Сейчас входим, рассекаем толпу, делаем два шага влево, два шага вправо… Понятно?»
Людское кольцо вокруг Удальцова кажется отсюда, с лестницы, маленьким в окружении многочисленных омоновцев, похожих в своих шлемах на пришельцев. На лестнице не только милицейский штаб, тут стоят люди, и все новые подходят от метро. Слышны голоса: «Опричники! Фашисты! Полиция с народом, хватит служить уродам!» «Мы здесь власть!» — прямо в опущенные непрозрачные забрала омоновских шлемов начинают скандировать люди внизу, в кольце у фонтана. Сейчас начнется.
А когда все заканчивается (а заканчивается все очень быстро), я спускаюсь в переход и вижу, как у стены, сняв шлемы, стоят двое омоновцев. У них усталые лица людей, отработавших пять смен подряд. Площадь пуста, переход пуст, идут по своим делам редкие прохожие, и на мокром асфальте лежит белый, замаранный грязью листок. На нем написано от руки: «Лето будет!»
«Россия! Проснись и будь здорова!»
21 февраля Pussy Riot поют «Богородица, Путина прогони!» в храме Христа Спасителя. Они арестованы. 10 марта протест выходит на Новый Арбат
Людской поток течет по Воздвиженке и густеет к Новому Арбату. Течет на митинг Москва, еще не снявшая зимних курток на синтепоне и тяжелых коричневых ботинок; Москва шерстяных кашне, вязаных пестрых шапочек, небритых мужских лиц, белых ленточек на рукавах и веющих на весеннем свету флагов. Ярчайшее мартовское солнце и резкая магнитная буря, предсказанная на субботу во всех прогнозах, просвечивают насквозь черные фигуры и бледные лица.
Мощные трехосные грузовики внутренних войск стоят вдоль улицы. Заглядываю в переулок — там сосредоточен резерв главного командования: оранжевые цистерны для блокирования улиц, зеленые машины с зарешеченными окошками кузовов и темные массы ОМОНа. Передовые посты митинга в этот раз выступили далеко вперед — уже на Арбатской площади, у «Художественного», десятки людей раздают ленточки, листовки и газеты. И тут же, среди них, с наивной торговой хитрецой заняв самую выгодную позицию посередине тротуара, стоит парень в яркой безрукавке с надписью TATOO и с радушной улыбкой обращается к идущим на митинг людям: «Татуировочку не желаете? Татуировочку не хотите? Очень недорого! Все расцветки!»
Митинг в этот раз странный, я никогда таких не видел, а я ведь видел не только Болотную, Сахарова и Якиманку, но и вошедшие в историю легендарные Манеж и Лужники конца восьмидесятых. Странный он потому, что длинный и узкий. Слева ряды магазинов, кафе, банковских касс, ресторанов, и все это не прекращает работать; справа проспект, и он едет, периодически приветствуя митинг гудками; а сцена далеко впереди, до нее идти и идти. И не все туда идут, сплошной толпы нет, есть несколько толп вокруг динамиков, выставленных на тротуарах, и только потом, в конце, большая толпа с флагами у сцены.
Москва политическая и аполитичная, скандирующая и жующая, идейная и торговая чувствует тут локоть друг друга. Люди в ресторане, сидя за кружкой пива, с интересом наблюдают за цепью полицейских и бодро шагающими вперед знаменосцами. У заведения под названием «Точка G. Эротический музей, кафе, гипермаркет» стоит за столиком с агитматериалами человек с табличкой «Только трезвая Россия будет великой!». Звук со сцены плавает, в нем дыры, самое лучшее место — у кафе «Метелица», которое не закрывается, несмотря на то что вокруг него собрались тысячи митингующих. Митингующие скандируют: «Россия будет свободной!», а кафе словно назло выпускает из себя громкие мелодии дурацкой попсы. «Ща витрины им разобью!» — злобно говорит мужчина позади меня, и «Метелица» в тот же миг испуганно смолкает.
